Экран избавился от пятен и появилась ожидаемая картинка. Телевизионная. Не сразу люди в тюремной камере сообразили, что им дали вид сверху. Причем дали в движении. Но постепенно разобрались: внизу проплывала белая дорожка скатерти в кругах тарелок и салатниц, в точках бутылок и рюмок, в штрихах вилок и ложек, над скатертью протягивались руки в разных цветов пиджаках и рубахах, а по краям вертелись, склонялись друг к другу, наклонялись вперед и откидывались назад лысины, залысины, короткие стрижки, шевелюры. Изображение отличалось от привычно-телевизионного меньшей четкостью и лишенными оскоминной плавности, чуть дерганными движениями снимаемых объектов.
Колонки, расставленные по краям стола, ожили звуками. Очень четко и явственно, будто запустили саунд-трек небедного американского телесериала, «угловскую» хату наполнили разноголосица, звон и перестук. Четверо заключенных, хоть и ждали именно этого, испытали некоторое потрясение. Одно дело знать и представлять, другое – когда на тебя обрушивается, да не где-нибудь, а посреди убожества следственного изолятора.
– Видал я чудеса техники, но такого... – высказался за всех бывший депутат Праслов.
– Фигня, вчерашний день, телеконференция как телеконференция. – Антон тоже был несколько потрясен, но по другому поводу – неожиданно высоким качеством связи.
А транслирующая камера продолжала перемещаться над столом, за которым собрались люди, распоряжающиеся этим городом. Собрались не ради Шрама – кто он такой, чтоб сбегаться на его зов? Собрались планово, но учли его пожелания, подкрепленные ручательством Праслова, что повод серьезный, и организовали, как выражались во времена перестройки, телемост.
Камера дошла до края стола и сейчас уже показывала пол. По экрану сверху вниз проскочил зигзаг и картинка поменялась. Начала работать другая камера, дающая боковой обзор. Сейчас она брала спину человека, сидящего в торце стола. Но вот повернулась влево, затем резко ушла вправо, прошлась над головами, забирая вверх. Монитор показал хитросплетения трубок и арматуры, полуразобранную трибуну, фанерную сказочную избушку, над ней промелькнула надпись «Советы садоводам», удалось разглядеть щит, драпированный материей под морскую волну, юпитеры...
– Это же телестудия! – догнал Сергей. – Они арендовали телестудию.
– Ну, естественно. – Исключительно ради массажа Праслов растирал обнаженный торс полотенцем. – Без проблем находишь аппаратуру и строишь техников. Им до фонаря, где собираться, лишь бы не мешали. А им нигде поперек не рыпнутся.
Допущения в эфир посторонних реплик не опасались – гарнитура включалась на передачу только тогда, когда палец давил на кнопку. Палец отпускал – режим молчания с этой стороны.
– Не ясно, нас-то видят? – Сергей ощущал себя не в своей тарелке, в очень уж непривычное качество он сам себя вплющил. – Где связь? Мы все сделали правильно?
Антон пожал плечами.
– А как же! Нам остается зависать на линии.
– Я помню, как мы в пятидесятых в коммуналке ходили к Горшковым на «Свадьбу в Малиновке». Собиралось до двадцати человек, экран всего-то с органайзер, полосы бегут, но мы преем, затаив дыхание – ведь чудо! – заполнил паузу ностальгией по утраченной Родине Талалаев. – И вот дожил...
– Тихо! – прервал излияния Шрам.
– Включились... Заработала молотилка... К нам присоединились жители Крайнего севера... Шрам, он, узнаю... С колумбийской братвой хочу так побазарить, в глаза им, сукам, посмотреть... Сокол, Сокол, я – Писец, вижу танки, нам... – Услышали в камере.
Трансляция вывела им сейчас на монитор экран внушительных размеров, на котором Шрам узнал сперва рубашку, затем признал самого себя, а также увидел, что в эфир уходят находящиеся за его хребтиной верхний край шконки и отрезок серой стены с похабенью из «Плейбоя».
– Здравствуй, Циолковский! – динамики зашуршали нетвердым, по-брежневки причмокивающим старческим голосом, реплики по ту сторону экрана сразу затихли. – Слышишь ли нас, соколик?
И еще одна камера, оказалось, участвует в телеконференции. Если номер два транслировала спину посаженного во главу стола человека, то номер три дала его с лицевой стороны. Высушенное, как вобла, лицо с глазами египетской мумии. Правая старческая куриная лапа возложена на рукоять трости. Левая что-то гладит под столом. Микрофончик на вороте фланелевой рубашки.
– Вензель, – Праслов назвал по имени героя этой минуты эфирного времени. Потянулся за эспандером и не дотянулся. Забыл.
Шрам нажал кнопку передачи. Он ощущал себя в эфире, как на трибуне мавзолея. Тянуло двинуть речугу.
– Слышу вас. Мое почтение уважаемым людям.
– Говори, с чем пожаловал, – передающая камера наехала, взяла крупный план, вяло, как у рыбы, шевелящиеся губы. – Извини, что за стол не зову. Близок кусок, да не вцепишься. Сам удумал к нам по проводам спуститься. – Вензель хехекнул. – Да ты не должен голодать по своему-то положению. И еда-то у тебя должна быть с подогревом. Ну, говори, говори.
– Есть у меня основания считать, что один человек – и он сегодня здесь – на закон положил, беспредельничает и миру среди братвы не хочет.
За столом загудели голоса, но тут же смолкли, едва опять за слово взялся Вензель.
– Что ж, соколик, выслушать мы не против, а если на людей зазря наговариваешь, так уж не обессудь. О тебе тогда потрем.
Неизвестные режиссеры переключились на камеру, что снимала Вензеля сзади, она чуть отъехала в сторону и опустила «гляделку» вниз. Объектив поймал худую морщинистую руку в перстнях, бликанувших в экран. Узкие пальцы теребили черную с бурым отливом, густую шерсть. Судя по очертаниям, острым ушам и хвосту, мотающемуся туда-сюда, на табуреточке, приставленной к стулу Вензеля, лежал кто-то из кошачьих.
– Ну, говори, говори, разоблачай. Чего ж ты замолчал.
– Мои люди пришли? – спросил Сергей.
– Пришли? – Вензель отфутболил вопрос не-видно-кому.
Не-видно-кто не промедлил:
– Пришли какие-то, которые говорят, что от Шрама.
– Я б хотел, чтоб мы одного паренька для начала послушали.
– Ну, раз хочешь, соколик, как можно отказать. – И с игривого тона на приказной. – Сходи, Балык.
Экран заполнили плечи и шея, видимо, Балыка.
– Не ангорец у него сегодня...
Шрам понял, что депутат имеет в виду кошку, но не въехал, зачем Праслов обращает внимание на ерунду. Да и некогда заморачиваться – пока камеры сопровождали, меняя ракурсы, променад Балыка к студийной двери с шестиугольным окошком, динамики выпустили из себя дребезжание старческого голоса:
– Ведаешь ли, почему мы на твою затею дали себя уговорить? Не только от доброты. Мы же тоже не хотим плестись в хвосте у прогресса. Надо опробовать... как это по новому называется, Валет?
– Ноу хау, – влез в звуковое оформление невидимый и неизвестный Валет.
– Вот-вот. Если понравится, с Владивостоками будем разборы вести напрямую, видя их во всей красе. Тебя, Шрам добром будем поминать.
На этом Вензель вроде бы отключился.
– Я тоже ведаю, почему они уговорились, – снова массирующий шею Праслов принял эстафету от Вензеля. – Очень уж ты, Шрам, интересен дедушке Вензелю, сморчку старому. Кошатник долбаный подходы к тебе ищет. Кстати, палач обязан быть сентиментальным, ты в курсе этого закона, Шрам? У нашего дедка имеется страстишка – его котяры. Другие-то страстишки отмерли два столетия назад.
Ага, вот теперь Шрам понял. Из серии – намеки на будущее. Вензель рано или поздно встанет им поперек большой дороги, если, конечно, не загнется в ближайшее время от естественных причин. Так вот, если он не скопытится, надо будет что-то думать. Только неужто депутат помышляет использовать в замысленной игре кошколюбие старого гриба? Каким образом?
А еще Шраму пришло на ум, что не только на хрыча Вензеля малюет наброски депутат, но и на него тоже делает прикидку. До поры до времени они пойдут с депутатом в спайке, да Праслов не тот человек,
