который будет делить с кем-то власть. И когда-нибудь пробьет час – кто кого? Не прозевать бы. Однако чего там о будущем, успеется...
Пока депутат сообщал, намекал и строил планов коварных громадье, по телевизору шла трансляция ввода в студию Жуфа Багром и Петром. Постоянно переключались камеры, показывая со все сторон участников торжественного ввода: вид сверху, вид сбоку, крупные планы, капельки пота на скисшей харе Жуфа, Багор покусывает губу.
– Режиссер балуется. Повыдрючиваться охота, – не без одобрения прокомментировал Антон.
– Привели, как заказывал, соколик, – вновь задребезжал Вензель. – Что нам с ними делать-то, объясни.
– Жуф, начинай.
Камера забегала по лицам: Багор, Петро, Жуф, Петро, Жуф, Багор...
– С чего начинать?
Наконец камера отыскала героя. Жуфа было слышно не столь замечательно, микрофон ему еще не навесили.
– Валяй с начала. Как и кому ты проигрался. И по прямой до червивого конца.
Шрам отметил, что Жуф выглядит неухоженным, помятым и типа выпотрошенным. Пожав плечами, уперев гляделки в пол, Жуф завел знакомую историю.
Сергей слазил к ножке стула за пластиковым мальком «фанты», профантил горло.
– Если хочешь, я могу набирать сопроводительный текст, – предложил несколько затосковавший Антон. – У них на экране снизу побежит дорожка субтитров.
– Отдыхай, – угомонил его Шрам.
Режиссер трансляции какое-то время крепился, терпеливо держал понуро бубнящего признание Жуфа в кадре, но слишком невыразительной выходила передача. Камера уже облазила выступающего сверху донизу. В визир попали давно нечищеные ботинки, пуговица, свисающая из петли на последней нитке, жировые пятна на брюках. Потом режиссер махнул рукой на оратора – слышно и ладно – и переключился на другие объекты.
Сначала почета удостоился край скатерти, о который кто-то вытирал пальцы. Потом камера крупно наехала на тарелку с разрезанным на квадратики антрекотом и с насаженным на вилку горошком, прошла над бутылочными жерлами, над воронками рюмок, селедочными «шубами» и салатными полянами, колесами колбас и сырными треугольниками, и замерла над чьей-то пятерней с обгрызенными ногтями, с массивным обручальным кольцом. От пальцев изображение взбежало по волосатой руке, миновало синий якорь и закатанный рукав коричневого бадлона, прошлось по ухоженной трехдневной небритости, по волевым складкам на скулах, по армейского образца стрижке, и вновь вернулось к натюрмотрам стола.
– Карбид, – узнал депутат. – Сволочь. Ходил в занюханных бригадирах у Свистуна. Поднялся, переметнувшись к Монголу. Оттяпал у меня ресторан на Фонтанке и ночник на Вознесенском. Уверен, что я не вернусь. Карбид у нас утонченный сладострастник, сношается с родной сестрой.
Сергей догадывался, что Праслов набрасывает эскизы к их будущей совместной стахановской вахте.
Тем временем камера вырвала из застолья новый портрет: пухлогубого и тяжелоносого человека с раздвоенным подбородком, в глазах которого шкодливо поблескивали контактные линзы. Персонаж чему-то по-тихому улыбался.
– Махно. Смешная кликуха для еврея. Любит трахать малолеток, наряжая в пионерскую форму. Трется по Смольным, нашего брата, депутатишек, скупает и складывает в кулек. Короче, не мнит себя вне политики. – Праслов мял ладонью кистевой эспандер. Депутату западло просто так сиднем сидеть – для поддерживания формы использует все паузы. – А начинал с туфты. Подмял гонялово в табачный кризис на Мурманск сигарет «Арктика» с золотым ободком. Они там были дюже в фаворе. Тщеславен. Наверняка, видит себя на трибуне, делающим ручкой проходящей толпе демонстрантов.
«Можно на последнем сыграть», – Шрам долепил про себя недосказанное депутатом вслух.
– Вот и все, – закончил Жуф свою повесть, как когда-то закончил ее и в сторожке огородничества.
Опять пришла пора Шраму вдавливать кнопку передачи.
– А теперь кассета. Слышишь, Багор?
Багор показал в камеру открытую ладонь, мол, все путем, Шрамыч, и достал из кармана диктофон.
Запись телефонного разговора Жуфа и его хозяина, прослушанная в сторожевой хибаре перед признанием Жуфа, зазвучала теперь в студии после его исповеди.
– Что это? – Шрам показал на появившийся в правом нижнем углу экрана синий квадрат с белыми цифрами.
– Плюс двенадцать, – издали разобрал Праслов. – Температура окружающей среды.
– Мастера идиотничают. Обкурились, – сказал Антон. Зависть показала кроличьи уши из последнего слова. Еще Антон подумал, что происходящее будет покруче чем «Мортал комбат», только высказать эту простую мысль вслух уже не решился.
– Что будем делать, соколик? – Жидкие кристаллы экрана сложились в портрет давно отсутствовавшего в эфире Вензеля. – Итак, твой бывший кореш, просравший верность тебе в азартной игре, назвал нам имя человека. И голос на пленке попадает в жилу. Мы как, его ответку послушаем, или ты продолжишь?
Шрам прокашлялся.
– Мы с Филипсом в корешах ходили. Пацан по понятиям жил. За него спросить хочу. Да не по подляне разобраться, а по закону. Трубач же у нас в авторитете, так что суд людской решать должен.
Шрам замолчал.
– Что скажешь, Трубач?
Трубач, чей голос звучал с пленки, на кого показывал Жуф, улыбнулся в объектив своей голливудской улыбкой.
– Пацан туфту гонит. Пацан Шрамовский, что нужно, то и вякнет. Запись – лажа паленая.
– А, что запись!? – голос звучал громче всех предыдущих, побывавших в эфире. – Я тебе не такой запись дам! Фильм в бане с дэвками про кого хочешь сниму...
Камера, лихорадочно заметавшись, отыскала разевавшего глотку. Лицо кавказской национальности.
– Харчо, – сказал Шрам.
– Харчо, – повторил депутат. – Любитель садистского порно, снятого с натуры. Поговаривают, собрал у себя солидную видеотеку из чеченских кассет, на которых расстреливают наших парней, заложникам отрубают пальцы и отрезают уши. Предпочитает пытать своих штрафников собственноручно.
– Харчо, – Талалаев давно о себе не напоминал. – В девяносто четвертом внаглую наехал, хотел Морской вокзал под себя подмять. Стенки изрешетил, аквариумы побил. Секретаршу Юлю покалечил. Но потом отлетел очень далеко.
– Я тебе сто свидетелей куплу! – пообещал напоследок Харчо.
И тут Вензель задал всем людям очень правильный вопрос:
– А зачем Шраму клепать на Трубача, зачем к нам выходить с предъявой? Вот ты, Трубач, кое-что должен «Венком-капиталу», а еще в обидках на Шрама за комбинат нефтеразливной. Про то всем известно. Эдик Гусев, у которого Шрам комбинат из рук вырвал, с тобой, Трубач, корефанился. Тебе он толику американских денег обещал. Шрам на тебя зуб иметь не должен, он свое получил, а вот у тебя, Трубач, зуб на него больной.
– Вензель не подводит, – сказал Праслов.
На подсуживание Вензеля они рассчитывали крепко. Потому что нет никакого смысла Вензелю нынче топить Шрама. Старая галоша надеется добраться через Шрама до Эрмитажных списков – полумифических документов с компрой на половину городских чинуш. Типа, кто в застойные годы руки об продажу за бугор шедевров пачкал. Отсюда на сегодняшний день Шрам ему нужен живым и не слишком изувеченным.
И еще кое на кого они ставили. И пора бы этой ставке сыграть. Пока, чего уж кривить душой, предъява к Трубачу смотрелась щупло и вшиво. Но если их расчет на одного человечка оправдается...
– Шрам в Виршах сидит, а то от города далеко, – как всегда, стал подпевать Вензелю Жора-Долото. – Шрама в город не пустили бы, а из города чего ж не поехать переферию захватывать. То есть я к чему. К тому, что Шрам не дурной, чтоб на Трубачевский кусок хавалку раскрывать.
