любой институт.
Перечитывая письмо, Ярослав загорелся:
— Пойду в сельскохозяйственный! — Его нисколько не смущало то, что он овладевал лишь основами грамоты.
ИСПЫТАНИЯ
— Говоришь, из донских казаков ты? Добро! — хвалил Амосов.
— Какой я казак, — отмахивался Максим, — с малых лет в Одессе.
— Ах, одессит? Только все равно казак, раз мать казачка, — продолжал Фомич. — Так ведь, Тарас?
— Он душой казак, — подтвердил уралец Голев.
Всех позвали к Березину, и Максим ушел первым.
— Разумный хлопец, — сказал ему вслед Фомич.
— У них в разведке все разумные, а он из всех на отличку, — похвалил Голев. — И лицом пригож, и речами боек. Помню, в полк совсем юнцом попал. А гляди, выправился.
Могучий вяз с пышной шапке набекрень с трудом укрыл собравшихся. Агитаторы расселись на свежей прохладной траве и слушали Березина. Якореву все тут было внове. В агитаторы он попал из-за Ярослава Бедового, после его пляски на виду у немцев. Березин тогда же поручил Максиму шефство над Ярославом. Парнем тот оказался занятным и душевным. Перестал дичиться. Начал немножко читать. Все подсчитывал, сколько нужно лет, чтобы подготовиться в институт. Но Максим не обольщался успехами Ярослава. Еще крест на шее носит, верит, что звезды на небе — это души умерших.
Березин рассказывал агитаторам о Румынии, о ее передовых деятелях, стремившихся к дружбе с Россией, о подпольной работе коммунистов. Все в его рассказе было интересно и ново.
А неподалеку озоровали румынские мальчишки. Они гонялись за бойким шалуном, боролись, пытаясь отличиться друг перед другом, чтобы хоть чем-нибудь удивить этих добрых русских.
Голев задумчиво загляделся на малышей, и будто издалека до него донесся голос Амосова:
— Чего глядишь на них, Тарас?
— Свое детство вспоминаю, — тихо ответил Голев. — Сколько было горечи, сколько обид! Им легче будет.
— Эти далеко пойдут.
— Пойдут, а как иначе!
— Кто знает, может, у кого из них отец или брат сложит голову в войне с гитлеровцами, — так же тихо рассуждал сибиряк. — А вот какими вырастут эти ребятишки? Не повернут ли они против нас?
— Ну нет, теперь наши друзья в Румынии не позволят мутить им головы. Верю, вырастут на доброе дело!
— Знаешь, Тарас, история — трудная штука. Иной раз так повернется: все в черное перекрасит.
— Раз пришли, значит, силу людям дали, руки развязали, глаза открыли. Они найдут правильный путь, — убежденно доказывал Голев.
Возвратившись к себе, Максим долго размышлял, с чего начать беседу с бойцами. Рассказать ли о том, как через горы и леса, что возвышаются за Молдовой, когда-то шли русские солдаты, проливали здесь кровь за свою родину, за независимость дружественных ей народов? Или рассказать им о Ленине, который мечтал сделать трудовых людей братьями? Однако сколько он ни думал, начать ему пришлось с другого.
Амосов невдалеке тренировал снайперов в метании гранат. Чувствовалось, занимались не от души, а по необходимости: Фомич велит.
— Пустая трата времени, — пренебрежительно сказал Зубец.
— Между нами, Зубчик, — наклонился к нему Глеб, — любой бросок портит снайперскую руку.
— И я о том же, времени не ценим.
— А цену времени знаешь? — подсел в кружок Максим.
— Время — деньги, говорят американские дельцы, — буркнул кто-то.
— Брешут они, — живо возразил Максим. — Упущенной секунды и за миллион не купишь. Порой упустишь секунду и потеряешь человека. Вот про случай один расскажу. Еще на Дону было. Больше часа гремел бой. Вся передовая в огне и дыму. Я в маленьком, наспех вырытом окопчике. Метрах в сорока от меня Сережка, дружок мой, песенная душа. Вдруг прямо на меня «пантера». Каким огнем мы ее встретили! Мигом задымила. Сережка выполз из своей щели и добил ее противотанковой. Еще минута — второй танк. «Максим, бей его! — высунулся из окопа Сережка. — У меня все вышли».
Я бросил гранату. Она мимо. Схватил другую, а танк у самого окопа. Ударил — да в спешке в лоб угодил, вреда немного. Закрутился на месте танк, а под ним мой Сережка. Стою, леденею весь: нет у меня больше гранат, нечем ударить. А танк, покрутившись, дальше пошел... Так погиб человек по моей вине. На всю жизнь урок... Изготовил десять болванок, свинцом начинил. Уйду, бывало, в сторону, где танк-мишень поставлен, двести — триста на день кину, пока рука занемеет. И добился своего — ни одной мимо. А сегодня поглядел на вас, послушал, аж сердце защемило, думаю: «Эх, Сережка, Сережка, друг мой, товарищ, песенная душа!»
— А ну, Зубчик, дай гранаты, — первым встал Глеб, — чую, без снайперского удара и тут нельзя.
— Посмотрим, кто метче, — подзадорил и Тарас Голев.
Максим улыбнулся: значит, дошло.
Горные сумерки сгущались в самом низу, прямо за Молдовой. Потом они медленно поднимались по склонам, и в их дымке постепенно таяли очертания хребтов и отрогов. Закончив наблюдение, Якорев вернулся в блиндаж, почистил винтовку и, поужинав, сел за чай. Ночью снова предстоял поиск проходов.
— Знаешь, Максим, — придвинулся к нему Ярослав, — одному тебе признаюсь, боязно мне. Убьют ни за что ни про что, и тогда конец всему.
«Воспитал, называется», — огорчился про себя Максим.
— Тоже мне герой, а еще на бруствер плясать звал.
— Особенно страх по рукам и по ногам связывает, — продолжал Ярослав, — к концу артподготовки, когда в атаку. Прижмешься к земле, как прирастешь. Кажись, никакой силой не оторвать. А увидишь, другие вскочили, упрешься в землю коленями — раз! И вместе со всеми летишь. А ты, случалось, боялся?
Максим задумался. Не таким ли вот и сам он когда-то прибежал к политруку за помощью и советом? Давно это было, а память мигом воскресила картины тех дней.
— Всяко случалось, — отозвался Максим. — Ведь со мной как было — сегодня записался в ополченцы, а завтра уж на фронте, в окопах, и сразу тебе бой. Немецкая артподготовка вмиг оглушила. Забился в блиндаж и дрожу. А тут еще как грохнет, сверкнет, вижу только вместо наката небо над головой. Ничего не помню, ползу и ползу, куда ползу, сам не знаю. Смотрю, уткнулся во что-то. «Ты куда, подлец, куда ползешь, спрашиваю? Ах, трус поганый!.. Товарищи за тебя смерть принимают, а ты тикать. Марш назад!» — это я сам себе кричу. В жизни не ругался, а тут откуда только слова взялись. Вскакиваю — и обратно, сквозь огонь и дым бегу, задыхаясь от стыда, бегу. Со всего размаха прыг в траншею, винтовку — на бруствер и палю: вот вам, гады, вот, вот!..
— Боялся, значит, — облегченно вымолвил Ярослав.
— Началась атака... — не возражая, продолжал Максим. — Стреляю, ничего. Только увидел вдруг — танки. Один прямо на меня. Опустился на четвереньки и — по траншее. «Ты куда, Максим?» — слышу, трясут меня за плечи. «За патронами, — отвечаю, — кончились». «Что ты, опомнись, у тебя их полный
