Царицыне был. Буденного видел. А докатилась весть о революции в Венгрии — потянуло домой. Попросился — отпустили. Только добрался до дому, в село Абонь, где семья оставалась, а советскую республику Антанта уже придушила. Видязо Ференц в подвале своего особняка расстреливал венгерских красногвардейцев. И до Миклоша добрался. Услышал, что из России прибыл, — и на поролку. С год отлеживался после той порки. Спасибо, жена отходила. Сыновей растил. С трудом из батраков выбрался. Купил два хольда[39] земли, пусть мало, ему и на полгода не хватает хлеба, а все же — хозяин. Плохо, неграмотным остался. Начал его по-русски один красноармеец грамоте обучать, да не успел. А дома работал, болел. Не до грамоты. Зато в деревне самым известным стал. Придут тайком парни и просят: расскажи, дядя Миклош, о Ленине. Зайдут люди в годах уже, и те просят: расскажи, как Буденный воевал. Тысячи раз рассказывал. Сидят и только головами качают: нам бы, говорят, такую революцию!
— Как же теперь? — допытывался Миклош. — Будет земля?
— Вся ваша, — отвечал Голев.
— Раздавать будете или как?
— Наше дело гитлеровцев бить, — разъяснял Тарас, — руки вам развязать, а земля — ваше родное, венгерское дело. Сами хозяйствуйте.
Миклошу хотелось бы получить землю теперь, но, раз нельзя, он готов ждать, только бы старая жизнь не вернулась.
— А вы берите наших хлопцев в армию, предложил вдруг Ференчик, — пусть привыкают. Должна быть у нас своя Народная Армия.
— Не можем, — объяснял Голев, — у нас своя, у вас — своя. Вон она еще против нас воюет.
— Да то салашистская, нам бы народную теперь...
Голев и ему отсыпал фомичевской пшеницы.
— На-ка, ее «ленинкой» называют: на четверть хольда хватит...
И рассказал, как сеять.
Случай с Павло потряс Максима. Уж не он ли сам обезоружил разведчика? Тогда у Тиссы Максим все упирал на снисходительность к мирным жителям, на беспощадность к вооруженному врагу — и ни слова о бдительности. Ясно, вольно или невольно, а он подставил солдата под удар. Тоже — командир!
К приходу Якорева Орлай уже отлежался и собирался в роту.
— Ну как, Павло? — прямо с порога спросил Максим.
— Придушил, гад, — ответил разведчик, — но позвонки целы. Спасибо Семен заскочил. Каюк бы мне сегодня... А теперь как? Тоже перевоспитывать?
— Мы должны быть бдительны и справедливы.
— Ну нет!
— А по-твоему, уничтожать? Всех подряд? Что ты городишь?
— Так я добром, а он меня за горло.
— А ты присмотрись, — сдержанно убеждал Максим. — Один на тебя, а другие за тебя же.
— Березин говорил, тут почти каждый десятый — хортист.
Максим на минуту смешался. В самом деле, у Хорти было много приверженцев. Двести тысяч отъявленных головорезов он послал на Волгу. Ну, обманутые, те опомнятся, поймут. А как остальные? Нет, тут не так просто. Уж не перегибает ли он в своем заступничестве за венгров? Конечно, не увлекаться, но и не пересолить. Справедливость прежде всего. И разве она исключает борьбу с врагом?
— Я и говорю — с врагом по-вражески, с остальными — по-дружески. И разве я всепрощению учу тебя? Нет, справедливости. Тебе, Павло, дали сильное оружие. Им легко убивать. Смотри не оскверни его. Я не про бой говорю, ты понимаешь.
Прибежал Матвей Козарь. Якорева вызывают к замполиту. Максим пристально взглянул Орлаю в глаза и пошел в штаб. Матвей пригласил Павло к Миклошу Ференчику, и они отправились.
— Скажи, угомонился? — заговорил Матвей дорогой.
— Дай мне волю, всех передушил бы.
— Ну и дурак. Ты разберись. Максим дело говорит.
— Я не против Максима, — не отступал Павло.
— Остынь, Павло, тогда лучше увидишь.
— А ты, вижу, готов уж мириться с ними.
— Сказал же, как все. Подумай, люди сколько лет по-новому жили. Тыщи километров с боями прошли. Они учились, сколько знают. Вот и смотрю, как они говорят, как думают, что делают. Знаю, Оленка спасибо скажет.
— Ты думаешь, я не смотрю? А душа-то горит. Мать, может, все глаза протерла, вздыхая по Василинке. У отца, гляди, все косточки в гробу переворачиваются. А я мирись?
— Видишь, сердце кипит — остановись. Зло — плохой советчик, Павло. Остынь, тогда и суди. А лучше на других смотри — они больше нас сделали, больше и знают.
Дом Миклоша Ференчика, венгра-красноармейца, полон народу. Павло обезоружила сердечность, с какой его встретил хозяин и соседи, пришедшие сюда послушать русских. Они душевно пожимали руки, любовно заглядывали в глаза, желали доброго здоровья. Говорили, венгры понимают русских и никогда не хотели им зла. Каждый из них, чем может, готов помогать русским. У Ференчика сын в Пеште, на заводе, есть знакомые. В русском штабе его просили быть переводчиком, и он обещал отправиться с русскими в Пешт и Буду.
Вскоре всех увлекли расспросы о советской жизни. Разведчики давно привыкли к этому, их мало удивляли теперь даже самые курьезные вопросы мадьяр. А верно, земля у крестьян отобрана колхозами? А верно, в России нельзя быть богатым? А верно, что всех заставляют жениться в семнадцать лет? Ответы их изумляли.
— Жизнь мала, сынок, мне бы еще лет сто — и то мало.
— И за такую жизнь можно горы своротить, — говорил Голев. — Вот у нас пески были, а провели воду — хлопок, сады кругом. Волгу на Москву повернули. Если б не война — и Дон бы с Волгой породнили. А ты говоришь, жизнь коротка. Только дерзай.
— Горе мешает, горе, сынок, — вздохнул Ференчик.
— За счастье бороться надо, тогда и горю конец.
— А пойди найди его, счастье, — раздумчиво протянул старый мадьяр.
— Э-э... старик, искать не надо, сами делать станете! — перебил Миклоша Закиров.
Улыбаясь, старый Ференчик согласно кивал головою.
Поздно вечером в полк приехал полковник Забруцкий. Был он в настроении, что случалось с ним не часто, и сам напросился на ужин.
За столом полковник крякнул от удовольствия.
— Страсть люблю, грешник, закусить и выпить, — наливая стакан токайского, сказал он Жарову, — особенно, если стол изыскан. Как это называется, гурман, что ли? Жена, грешница, избаловала.
Он начитан, любит блеснуть своей эрудицией. Но сейчас весь разговор он свернул на армейские новости: кто и где снят, куда переведен, кем назначен. Жаров усмехнулся. Охотник смаковать! Его не интересует, кто продвинут, кто награжден. Нет, только кто снят или кто отстранен. Это его стихия. Лицо у него как налитое, раскрасневшееся, так и пышет здоровьем.
Опорожнив стакан с вином, Забруцкий откинулся на спинку стула. Не вино, а чистое золото. Букет! И настроение создает. Душа становится мягче, добрее.
Полковник развеселился, сыпал анекдотами и все доказывал, что любит людей покладистых, сговорчивых и больше всего не терпит ежистых. Слово старшего — закон, и перечить ему не след.
Жаров и Березин переглянулись. Ясно, это лишь подготовка атаки. Что же последует дальше?
После третьего стакана Забруцкий отяжелел, лицо его сделалось угрюмым. Прищурив глаза, он предупредил вдруг, разговор будет строго конфиденциальным. Кем бы из комбатов смог пожертвовать
