будет конца. Не так легко решиться тут на бой. А не решиться нельзя.
— Значит, не наступать? — переспросил он, глядя теперь на комбатов.
Румянцев и Самохин промолчали. Жаров почувствовал, дрогнуло сердце его командиров. Прикажи им — все пойдут куда угодно. Но что проку идти без веры: успеха не будет. Не смерть же страшит их: они встречаются с нею на каждом шагу. Тогда что же? Осмотрительность и осторожность? Трезвое благоразумие? Или еще что? Андрей знал, любое из подобных достоинств порою не стоит расчетливого риска, продиктованного обстановкой.
— Все же будем наступать! — повторил он твердо.
— Что ж, действуйте на свой страх и риск, — отступил Забруцкий. — Задачу комдив ставил не мне, а вам. И знаю, он предупреждал — не ввязываться в тяжелые бесперспективные бои. Помните, не ввязываться!
Жаров помнил. Виногоров не только предупреждал: им дан и срок перехода. Тогда что значит такое предупреждение? Пусть даже приказ. «Доверяй не только приказу, но и себе, — учил Виногоров своих командиров. — Ты ближе, и тебе виднее, как поступить, чтобы лучше выполнить задачу». В самом деле, как он, комдив, сможет решать сейчас, находясь отсюда за десятки километров? Решать ему, Жарову. Одному ему. И решать сейчас же, на виду у всех. Да и времени ему дано очень мало, может, всего мгновение, от которого зависит жизнь этих людей, весь успех порученного им дела.
Невозвратимое мгновение! Это судьба командира. У одних оно вызывает радость, воодушевление. У других — страх и ужас перед ответственностью. Нет выше чести, чем точно исполнить приказ. Но случится — сумей и возразить, даже ослушаться, поверить в себя, в людей, подчиненных тебе. Поверить больше, чем требует приказ!
Только наступать!
— Да, у них полк, — начал перечислять Жаров. — Да, батарея, горы боеприпасов. Да, их втрое больше. Что остается? Уйти — худшего позора не сыскать. Медлить — всех переморозить. Сами видите, остается одно — наступать! А ведь мы и не такое брали. Так, Яков! — тронул Андрей комбата за локоть. — Чего ж тогда киснуть? У нас тоже преимуществ немало. Главное — внезапность. К тому же противнику не узнать, сколько нас. И наконец, честь, долг — они не позволят ни медлить, ни уйти. — Жаров увидел: лица комбатов чуть посветлели, в их глазах блеснула решимость. — А раз так, за дело, друзья, за работу. Смотрите-ка сюда, — подвел он их к снежному брустверу наспех приготовленного наблюдательного пункта. — Посмотришь на Койшов — трудный орешек. А подумаешь — ловушка, для них ловушка. Вот идея удара. А теперь обдумаем. Ты, Григорий, — сказал он Березину, — с ротой справа, вон через тот лес. Ты, Леон, — повернулся он к Самохину, — слева начнешь, вон из той рощи. Тебя, Яков, пустим с фронта. Что получается? Остается им узенький выход. А туда весь наш огонь. А на батареи я нацелю потом разведчиков. Чем не ловушка? А? — вглядывался Жаров в повеселевшие лица комбатов.
— Не выпустим, товарищ полковник! — первым отозвался Самохин.
— Вот это мне нравится!..
Удар оправдал все надежды. Больше часа длилось побоище. Много убитых и пленных немцев. Но многим все же удалось пробиться по дороге в гору, где на обширной площадке их батарея.
Жаров приказал комбатам вывести бойцов за окраину местечка. Мера, которая сначала казалась крайней, была своевременной: противник начал бомбардировку Койшова из орудий и минометов. Откуда у него столько снарядов и мин? Затем, видно, боясь замерзнуть, немцы трижды безуспешно бросались в контратаку.
Командный пункт вблизи окраины оказался в зоне сильного огня. Снарядом разворотило угол дома. Взрывная волна разнесла окна.
— Моисеев, ужин! — с озорством напомнил Жаров. — Говорят, хорошая пища — половина успеха в бою.
— Есть и впрямь охота, я уже распорядился.
— А бойцам?
— Знаю, знаю, товарищ полковник, всем послал и хлеба, и сала, и кипятку в ведрах. Сам проверил.
— Ну что за молодец наш начальник тыла! — похвалил Андрей.
Новый снаряд угодил в соседнее здание, и оно загорелось.
— Хлопцы, гасить! — крикнул Моисеев и первым выскочил наружу.
Тяжела борьба. После утомительного горного марша в тридцатиградусный мороз — многочасовой бой. Роты лежат в снегу под прицельным огнем. Но, чтобы ослабить напряжение, надо решиться на большее. Сделать это нелегко, а отказаться невозможно. У противника горы снарядов. Он будет бить до утра. Разнесет Койшов.
— Леон, — поднял Жаров трубку, — готовь атаку!
— Атаку? — только переспросил Самохин.
— Да, атаку!
Что теперь думает комбат? Перед ним высоченная круча. Там наверху немецкие орудия, минометы. А у него на исходе боеприпасы. Распорядившись, чтоб все командиры половину гранат и патронов отправили Самохину, Жаров ушел за околицу.
Трассирующие пули идут поверху, расцвечивая темь над головами. «Ура» все выше и выше. Бойцы озлобились. Они еще не добрались до немецких орудий, как те прекратили огонь.
— Сматываются! — сказал Леон.
— Успеют ли?
— А что? — обернулся он к Жарову. — КП у них общий.
— В тыл немцам молодой словак повел разведчиков.
Огонь эсэсовцев заметно ослаб. И тем не менее, выбившись наверх, бойцы застали там еще высокие штабеля снарядов.
— Фью! — присвистнул Леон. — Это все бы нам на головы.
— Вперед, товарищи! Только вперед! — торопил Жаров.
Но бойцы не прошли и сотни метров вдоль дороги, как впереди возникла сильная перестрелка. Разведчики успели!
На дороге немецкие орудия, минометы. Чернеют туши перебитых лошадей. Раненые кони бьются в постромках. Много убитых немцев. Оставшиеся в живых бежали в горы.
Роты спустились вниз. Заслуженный отдых! Но девиз Жарова — действовать и действовать! И как ни тяжело, а Самохин, не возвращаясь в Койшов, уходит в ночную темь, чтоб захватить село по ту сторону перевала. Бойцы устали и изнурены, им нельзя не посочувствовать, и в сердце не раз шевельнется желание оставить их тут до утра — пусть отдохнут. Однако сочувствие это опасно: за то, что сегодня им удастся взять без боя, завтра придется расплачиваться большой кровью, а то и жизнью. Лучше пусть идут сегодня!
Невыспавшийся, но радостный и бодрый, Андрей сделал гимнастику, выпил кружку чаю и, взглянув на часы, заспешил на улицу.
Утро выдалось ясное, морозное. Сверкая зимним убором, гребнистые горы со всех сторон обступили израненный Койшов, мирно задымивший сейчас из своих труб. Больше всего Жарова радовало чистое небо. Значит, ничто не помешает прилететь самолету. Еще вчера полковник связался с Виногоровым. Поздравляя с успехом, комдив обещал боеприпасы и продовольствие сбросить на парашютах.
В назначенный час появился самолет. Он сделал большой круг и по сигналу ракетами скинул несколько парашютов.
— Человек, человек! — закричали вдруг бойцы. — Парашютист!
В самом деле: на всех парашютах тюки, а на одном ясно различима-человеческая фигура. Кто же это такой? Кто? Несколько томительных минут ожидания. Оказывается, Максим Якорев!
Оля так и обомлела. Подумать только, Максим! Растолкав солдат и пробившись к офицеру, бросилась ему на шею. Пусть думают, что угодно, а она не скрывает, как безмерно рада и счастлива. Ее не смущают даже добродушные смешки бойцов, чуть присоленные их незлобивой завистью. Пусть! Пересилив свои желания, она с трудом выпустила его из рук и вместе с ним зашагала к Жарову. Максима как-то смущали ее
