разрешилась. Я же полагал, что, быть может, и дочерью. Но он всею душою прилепился к мысли, что после друга его и сослуживца остался сын, и такая мысль с летами в нем всё укреплялась. Он только и думал о том, как найдет его, как будет любить, учить уму-разуму, сделает из него храброго солдата и верного слугу государю. Он так часто говорил о нем, что даже дал ему имя, какое пришло и понравилось покойнику… он любил всё называть по-своему, и, бывало, как сгрустнется ему, чуть не плачет и говорит: «Софроныч, голубчик! найди мне Ваню моего, Ваню! Я боюсь, что и умру, не увидавши его!» Вот и ездили мы в Петербург, и искали опять, и всё в газетах смотрели, не попадется ли прозвание: Гарин. И каких нашли Гариных, всех обошли и объездили и всё спрашивали: не приходила ли к ним женщина именем Каролина, с ребенком, и не спрашивала ли покойника. Думали: ведь знала же она его фамилию и, коли приехала в Россию, так должна же была, искавши его, спрашивать у родных и однофамильцев. Однако ничего не узнали и везде получали один ответ: такой женщины не было. И опять мы уехали. И жили мы в Овинищах, и всё горевали, что бог не приводит исполнить завет покойника, и берегли деньги его как зеницу ока. Бывало, покойник, не в укор будь сказано его высокоблагородию, скажет: «Не отделить ли частицу, потом пополним, Софроныч»; но мысль, что вот явится Ваня (он и до конца жизни так называл его), удерживала его руку, и я, грешный человек, хвалил и укреплял твердость его высокоблагородия. И так билеты Александра Фомича и со всеми процентами оставались неприкосновенными до самой смерти благодетеля моего Алексея Алексеича, вечная память праведнику! Иван Софроныч умолк и повесил голову.
— Со смерти его, — продолжал он, подавляя слезы, которыми наполнились глаза его, — билеты перешли ко мне. Я должен был исполнить священную волю Александра Фомича; я дал клятву Алексею Алексеичу, что исполню ее, если только будет малейшая возможность. И вот теперь настал час исполнить ее!
Старик опять помолчал.
— Молодой человек, которого ты видела третьего дня… сам бог привел его ко мне, — сказал, возвысив голос, старик, — …этот молодой человек — сын той женщины, которой приказано вручить деньги, сын Александра Фомича!
— Но точно ли вы уверены? — спросила пораженная Настя. — Через столько лет…
— Ничего не может быть яснее доказательств, которые я имею. Мать его звали Каролиной. Она выехала из Германии в 18** году, когда мальчику еще не было года, а в 18** мы были там с полком. Он хранит письма, которые остались по смерти его матери; они писаны Александром Фомичом, под ними подпись: Гарин. И писаны к ней, — утвердительно прибавил старик, — молодой человек перевел мне их, и в содержании одного я узнал ответ на письмо, которое храню вместе с билетами! Сам бог, говорю, вступился в дело сироты; время, которого я так нетерпеливо ждал, наступило… Но оно наступило поздно… поздно! — повторил он угрюмым и скорбным голосом. — Так поздно, что лучше, если б я умер ранее!
— Но отчего же, батюшка, вы не отдадите ему сколько можете… Или был только один билет? — спросила Настя, начиная догадываться, каким билетом были уплачены деньги господину Переваленко- Зацепе.
— Их было три, — отвечал старик, — один в четыре тысячи, другой в шесть и третий в пять, всего было положено пятнадцать тысяч, но с процентами, накопившимися в течение с лишком четверти столетия, они составляли довольно значительную сумму, именно столько или несколько более того, что теперь нужно молодому человеку, — с глубоким вздохом прибавил старик. — Первым билетом я уплатил по взысканию нового управляющего…
— Знаю, — перебила Настя. — Несчастный, ужасный день! с него начались все наши несчастия. О, зачем я не знала тогда, какую жертву вы приносите, я не была бы так малодушна. Простите, простите, батюшка, я была невольною причиною…
— Никто не виноват, — перебил старик плачущую дочь свою. — Бог знал мои силы: испытание было выше их и я не вынес его! Учись, Настя! перед тобою страшный пример: в жизни человека нет ничего выше и священнее долга и горе нарушителю его!
Старик печально поник головой.
— Но я думаю, батюшка, — сказала Настя, — что если вы отдадите ему остальные билеты, то дело может уладиться.
— У меня нет их, нет ничего! — отвечал старик.
— Но где же другие два билета?
— Я их проиграл.
— Как, вы играли?
— Ему нужно сорок тысяч. Почти четвертой части суммы недоставало, когда я узнал в нем сына моего благодетеля. Несколько времени тому назад я играл в первый раз в жизни — ты знаешь, по какому случаю, — и с таким счастьем, что одно воспоминание о нем внушило мне безумную мысль, которая погубила нас! Но тогда я выиграл страшную сумму, а теперь мне нужно было только десять тысяч… всего десять тысяч! — тоскливым голосом повторил старик. — И я думал, что если счастье благоприятствовало мне, когда нужно было поправить ошибку ветреника, который завтра же мог повторить ее, то неужели оно откажет мне в своем покровительстве, когда нужно спасти честь и будущность человека! Вот какая мысль была в моей голове. Люди, с которыми я тогда играл, обошлись со мной как с равным; они ласкали меня и приглашали приходить впредь. И я вздумал воспользоваться их благосклонностию. Я пошел к господину Брусилову, который казался мне добрее и благороднее других, хотя все они люди достойные, ничего не могу сказать против них. И действительно: Брусилов принял меня с удовольствием, и не было в его ласке ничего фальшивого или обидного. У него в тот вечер было только двое друзей, и, когда мы посидели и поговорили, он сказал мне: «Если вы хотите играть, почтеннейший Иван Софроныч, — я ведь знаю, вы большой мастер играть, — прибавил он с улыбкой, но такой доброй, что ничего в ней не было обидного, — то приходите послезавтра: у меня будет много народу… Впрочем, если хотите, то и сегодня можем немного поиграть». Нетерпение мое было так сильно, что не знаю, как я тотчас же обнаружил его, и мы стали играть. Игра продолжалась долго; я не был в проигрыше, но и не выигрывал; уже стало светать; я поставил несколько больших кушей — и проиграл около десяти тысяч. Когда мы расходились, один из гостей Брусилова сказал мне: «Если вам угодно, приходите завтра ко мне: будем играть, и вы, верно, отыграетесь». Я взял адрес и обещал прийти. И я пришел, и когда возвратился домой, то недосчитался еще в кармане моем нескольких тысяч. Были тут люди, которые проиграли больше моего: они проклинали свое счастье, громко негодовали и чуть не плакали; я молчал; но если б они знали, что происходило в моем сердце! У меня оставался один билет и один вечер… и этот билет и этот вечер должны были решить мою судьбу! я знал, что несколько минут счастья — и всё будет поправлено, и еще не терял надежды. Я помнил, как в течение получаса выиграл несколько миллионов, а теперь мне нужно было только тридцать тысяч! С теми, которые я еще имел, они составили бы ровно ту сумму, которая была необходима. Пять или шесть часов тому назад я пошел к Брусилову, — и через два часа последний билет перешел в руки счастливого соперника! Видно, я был очень смущен своим проигрышем, — окружающие заботливо спрашивали, что со мной; добрый хозяин предлагал продолжать игру, обещаясь подождать, если я проиграю. Но я ничего не сказал и ушел; видно, в то время уже начинался припадок безумия, в котором ты нашла своего отца…»
Окончив свой рассказ, старик долго не возобновлял разговора. Настя также погрузилась в глубокую думу. Она предлагала много ребяческих и несбыточных средств достать деньги, при которых Иван Софроныч только грустно улыбался и качал головой; но наконец любовь и сострадание к отцу внушили ей счастливую мысль: она упомянула о Тавровском.
— Да, я пойду к нему! — сказал Иван Софроныч. — Я подавлю ложный стыд и ложную гордость, когда дело идет о спасении чести человека… двух человек, — поправился старик. — Я думаю, я имею право, — с гордостию прибавил он, — просить у него заимообразно сорок тысяч: я отыграл ему имение и отдал ему назад на одну карту всё его состояние, когда оно уже было моим!
Дождавшись одиннадцати часов, Иван Софроныч отправился к Тавровскому. Его встретил черный слуга, которого Иван Софроныч робко спросил: дома ли Петр Прохорыч?
— Пожалуйте! — отвечал грум, отворяя дверь во внутренние покои.
Старик нерешительно шел и, думая, не ошибся ли мальчик, выразительнее повторил вопрос.
— Пожалуйте, пожалуйте! — отвечал черный путеводитель, развязно отворяя дверь в кабинет Тавровского.
— Да мне не самого барина, а камердинера; нельзя же без доклада к барину? — заметил Иван
