понимать истину. И скоро он лежал у ног своей возлюбленной, обливая их слезами, называя себя чудовищем и умоляя о прощении. Труднее было смягчить гордую Настю, в которой недавнее оскорбление было еще слишком свежо. Гриша должен был употребить много времени и красноречия, описывая чувство, овладевшее им, когда он увидел Настю одну, ночью, среди улицы! Но, видно, описание было удачно, — Настя всё простила ему!
Гриша клялся, что непременно достанет к пятнице деньги, нужные Ивану Софронычу, причем Настя не забыла сообщить ему слов своего отца: «Мы теперь в таком положении, что человек, который спасет нас, —
Они расстались, счастливые надеждой скоро свидеться при лучших обстоятельствах.
Глава LX
Пятница
Прошло три дня, а положение дел всё еще оставалось неопределенным. Не было вести о Тавровском, не принес денег и даже не бывал Гриша. Только Генрих аккуратно наведывался каждый день — и получал всё тот же ответ, что надо еще ждать. По мере сокращения срока надежда покидала его, и раз, в припадке отчаяния, он сказал Ивану Софронычу, что если не достанет денег до пятницы, то ему ничего более не останется, как застрелиться.
— Не говорите, не думайте этого! — с ужасом воскликнул Иван Софроныч. — Говорю вам, что если деньги не будут найдены к сроку, то я сниму с вас ответственность перед господином Штукенбергом! Я буду один виноват… Дайте мне клятву, что слова, которые вы сейчас произнесли, были плодом минутного отчаяния, а не обдуманного намерения. Я имею право требовать ее, молодой человек, и я требую, чтоб вы мне дали ее!
— Но какое же право?
Таким образом Иван Софроныч пришел в необходимость раскрыть Генриху тайну его рождения. Молодой человек с увлечением обнял старика, называя его вторым отцом своим, и они долго и дружно беседовали в тот день.
В четверг Настя ходила к Грише, но не застала его; вечером опять пошла к нему, и Гриша объявил, что денег еще не достал, потому что в Петербурге нет теперь человека, у которого надеялся взять их (Настя поняла, что дело шло о Тавровском), но что завтра к десяти часам непременно достанет их.
Настя всё передала отцу; но надежды уже не было в сердце старика. Он грустно выслушал ее и, к удивлению Насти, сказал:
— Гриша добрый малый и любит тебя. Я уже стар, я могу умереть; ты, я знаю, любишь его, и, верно, вы обвенчаетесь. Я не противлюсь вашему счастию и благословляю вас. Живите дружно, берегите друг друга и вспоминайте иногда старика солдата, когда кости его лягут в могилу!
— Но, батюшка, вы еще не так стары? и почему мысль о смерти пришла вдруг вам в голову?.. О батюшка! я не могу быть счастлива без вас!
Старик ничего не отвечал. Настя страшно испугалась: она видела ясно, что мысль о смерти занимала ум старика, и опять боязливо начала наблюдать каждый взгляд его, доискиваться тайного смысла в каждом его слове. Под вечер Иван Софроныч ушел, не сказав ей куда, и воротился через час. Лицо его было спокойно; но в голосе и движениях проявилась особенная торжественность. Казалось, всё уже было решено в душе его, и спокойствие старика напоминало грозу, смолкнувшую перед последним роковым ударом, которым неминуемо грозили черные тучи, бродящие по небу…
Прежнее беспокойство с новою силою пробудилось в бедной девушке. Но она не могла открыть ничего ни в словах, ни в поступках старика, что могло бы подтвердить ее опасения.
В самом деле, в душе старика всё уже было решено.
Наступил двенадцатый час: время было ложиться спать.
— Когда хотел прийти Гриша? — спросил Иван Софроныч у своей дочери.
— Он сказал, что не позже десяти часов достанет деньги.
— В одиннадцать придет Генрих; потом ему должно будет явиться к своему хозяину. Ты сходишь к Грише?
— О, я завтра чуть свет пойду к нему.
— Может быть, я еще буду спать, — заметил старик, — Не лучше ли будет, Настя, если я займу твою комнату?
Квартира их состояла из двух комнат. Первую занимал Иван Софроныч, вторую, в которую можно было попасть только через первую, занимала его дочь. Настя нашла мысль своего отца очень счастливою и радовалась, что он заботится о своем спокойствии. В пять минут кроватка Насти была перенесена в первую комнату и заставлена ширмами, а кожаный диван, на котором спал Иван Софроныч, — во вторую. Старик пожелал, чтоб туда перенесен был и стол, на котором стояла чернилица и другие принадлежности для письма, — хотя это желание исполнить было довольно трудно: стол был только о трех юшках, четвертая едва держалась.
Потом они простились и разошлись.
Ночью, часу в третьем, сквозь слабый сон Настя слышала звук ключа в замке двери, разделявшей две их комнаты. Она думала, не хочет ли старик опять уйти. Но звук умолк, и старик не показывался.
Казалось, он хотел только удостовериться, запирается ли замок. Так по крайней мере подумала Настя, в которой несчастные события последнего времени развили болезненную проницательность и подозрительность.
Утром, часу в осьмом, Настя встала, тихонько оделась и поглядела в комнату отца. Он спал. Настя осторожно вышла.
Гриша уже совсем оделся и готов был уйти со двора, когда пришла Настя.
— Что? — спросила она.
— Сейчас иду и через час буду у вас с деньгами.
— Ради бога! или с нами случится что-нибудь ужасное! — сказала Настя отчаянным голосом.
Она была так бледна, так убита, что Гриша испугался.
— Успокойся, Настя! неужели ты не веришь моему слову? — сказал он. — Клянусь же, я принесу их, хотя бы мне должно было пройти через огонь, чтоб взять их. Деньги уже есть, и я могу их получить; но…
— Идите, идите! — отвечала Настя. — После всё расскажете.
Они разошлись в разные стороны.
— Что, Настя, твои детские надежды и опять обманули тебя? — сказал Иван Софроныч, встречая свою дочь, которой печальное лицо говорило яснее слов. — Не огорчайся, дитя мое: мы сделали всё, что могли, и если не удалось так, спасем его другим образом!
— Он сказал, что непременно в десять часов принесет, — отвечала Настя.
— Не ходи туда! — поспешно и с испугом воскликнул Иван Софроныч, заметив, что дочь хотела войти в его комнату.
— Я хотела убрать вашу постель, — сказала Настя, возвращаясь.
Сердце в ней вздрогнуло, и страшное подозрение снова мелькнуло в уме.
Пробило десять часов. Гриши не было.
— Я схожу к нему, — сказала Настя болезненным голосом. — Я потороплю его. Мы сейчас придем, батюшка!
— Сходи, сходи! — отвечал старик равнодушно. — Прощай. Бог с тобой!
Он прижал к своей груди голову дочери и осыпал ее поцелуями.
— Прощай, мое дитя, мое сокровище, моя радость! — говорил он.
Настя подумала, что прощанье своей нежностью и продолжительностию не соответствовало минутной разлуке, которая предстояла им. Сердце в ней опять вздрогнуло.
Как только ушла Настя, старик махнул рукою и громко зарыдал. Потом он вошел в свою комнату и начал писать.
