Завещание поручика Зайончковского

– А тогда что – судили, что ли, за это?

– А ты как думал?

– А ты почему так думаешь?

– Мой отец судил.

– Как это?

– Да вот тaк это! Он еще при Сталине был молодым судьей военным. Ну я тебе расскажу, раз у тебя с родной историей плоховато. Да ты ешь, ешь! Вот – подцепляй маслину, для такого случая самые крупные купил, видишь – как сливы!

И Артем стал рассказывать.

– Так вот, отца назначили председателем военного трибунала – ну, ты знаешь, при советской власти так военный суд назывался. В нашей оккупационной армии в Восточной Германии, как тогда ее именовали. Пока не назначили, как известно (Сретенский, уважая собеседников, часто прибавлял это выражение – хотя, может, им вовсе не ведомо было то, что он считал всем известным), Германской демократической республикой – ГДР. Хотя никакой демократией там под нашим бдительным присмотром и не пахло. Теперь это – часть объединенной Германии. Ну, не в этом дело, а том, что в те годы, о которых речь, там недавно еще была советская оккупационная зона, стояла наша армия – не та, конечно, что воевала, а новые призывники. Имею в виду, конечно, солдат – среди офицеров-то фронтовиков немало было, мой отец в их числе.

И там, в Германии, в 1951–1952 годах следователи стали приносить ему бюллетени тайного голосования с антисоветскими надписями – и уже с именами тех солдатиков наших, которые эти надписи сделали!

А он, честный советский юрист – только что Военно-юридическую академию окончил – не мог никак понять: откуда же имена берутся, если голосование у нас в Советском Союзе – тайное?!

И он должен по нашему кодексу давать восемнадцатилетним солдатам за антисоветскую агитацию – на избирательном бюллетене! – по 25 лет! Он чуть не свихнулся тогда… Недавно же совсем воевал, верил еще во все… Но тут-то и начал понимать, что у нас за власть. За два года еще до смерти Сталина!

– А откуда надписи-то антисоветские взялись? Почему солдаты такое писали?

– Почему? – выдержанный Артем уже немного разозлился. – А вот ты прикинь. Солдаты были 18–20 лет – тогда по три года служили. Значит, 1929–1931 года рождения. Отцы их уходили на фронт в 41-м – они тогда пацанами были, все уже понимали, чем для них-то самих это пахнет. Это ведь все больше крестьянские дети. Семьи-то всё многодетные, младшие на их шеи остались. И всю войну горбатились эти ребята – с одиннадцати-двенадцати лет! – на полях. Вместе с матерями на себе пахали. Ждали отцов с войны. У подавляющего большинства отцы не вернулись. А у некоторых – в первые же полгода в плен попали: так хорошо товарищ Сталин страну к войне подготовил… В первые же месяцы – три с лишним миллиона бойцов в плену очутилось! Гений всех времен и народов, одно слово. Ну, в общем, бойцы эти бежали из плена, да еще и не один раз, вливались опять в нашу армию, снова воевали. И вот после победы их только за то, пойми, что мучились в немецком плену, провезли в эшелонах мимо дома – сразу в магаданские и прочие лагеря! Вот представь: пацан всю войну отца ждал, а того вместо дома – из фашистского лагеря – в свой… Вот оттуда эти надписи на бюллетенях. Понял теперь?

Приятель молчал, переваривая услышанное.

– Мне отец это еще в 14 лет рассказал, за несколько месяцев до смерти. Только не велел ни с кем обсуждать. Время было паршивое.

– А сегодня – лучше? – спросил вдруг приятель.

И разговор двух юристов пошел по совсем новому кругу.

Глава 24 Томск. Шульгин и Веселаго

Шамиль Шульгин и Сева Веселаго сидели в уютной беседке во дворе собственного дома Веселаго и мирно попивали – не алкоголь, поскольку Шамиль, как всегда, был за рулем. Впрочем, руль рулем, но мы рискнули бы предположить, что в равнодушии Шамиля к спиртному без генов не обошлось. Гены – кроме имени, это и было единственное, что оставил Шамилю бесследно сгинувший отец-чеченец, который, рассказывала мать, в рот спиртного не брал.

Пили они не вино, не водку, но и не кока-колу, не тоник, не энергетический какой-нибудь напиток – потому что не жаловался ни один из них на недостаток энергии, упадок сил, общую апатию, недостаток воли, лень или депрессию… На одного их дружка эта самая депрессия, действительно, часто, по его собственному диагнозу, нападала, и он по-домашнему называл ее «депрессухой». Но так как это происходило с ним, по наблюдениям приятелей, исключительно после неумеренных возлияний, они называли такое его состояние совсем другими, широко известными в России словами, и отнюдь не иностранного происхождения.

Так вот, не нуждаясь в стимуляторах, приятели пили в тени беседки удивительного вкуса компот. Если точнее назвать – узвар. Поскольку мать Севы Веселаго выросла на юге России, варила она обычно именно его – то есть довольно-таки концентрированный компот, в котором первое место держат сушеные груши, а далее располагаются изюм и сушеные яблоки.

Лучше же всего будет напомнить здесь нашему читателю, несомненно, читанного им Гоголя, а именно – повесть «Старосветские помещики».

Там, как известно, два главных персонажа – это Пульхерия Ивановна и Афанасий Иванович, неразлучная семейная пара. И Пульхерия Ивановна целый день потчует своего Афанасия Ивановича. И ночью он жалуется иногда – «будто немного живот болит». Тогда озабоченная Пульхерия Ивановна спрашивает: «– А не лучше ли вам чего-нибудь съесть, Афанасий Иванович?

– Не знаю, будет ли оно хорошо, Пульхерия Ивановна! Впрочем, чего ж бы такого съесть?

– Кисленького молочка или жиденького узвару с сушеными грушами.

– Пожалуй, разве так только, попробовать, – говорил Афанасий Иванович».

Жиденький узвар – это и есть компот, в отличие от просто узвара, как называли в позапрошлом веке на юге России вареные сухие фрукты без жидкости.

Итак, они попивали узвар, а Сева Веселаго рассказывал приятелю про свою соседку Катю – что она здесь вытворяла несколько лет назад, когда была еще школьницей.

– Она была, конечно, настоящим вундеркиндом. Физика, математика – как орехи, она их щелкала. В шестом классе прошла все учебники за десятый и одиннадцатый. Потом в академическом лицее нашем для одаренных детей училась. Два часа дорога в одну сторону – час пехом до остановки автобусной, час – на автобусе. Но для нее никаких трудностей не существовало, если речь шла о лишних, то есть добавочных знаниях… Давно про нее не слышал. Но что вот-вот мы про нее узнаем как про звезду сибирской науки – у меня лично никаких сомнений в этом нет.

– Так что она вытворяла-то?

– Ну что ты! Ребята – дружки ее младшего брата – сбегались как в цирк. Берет пустую майонезную банку, ставит донышком на дощечку, а в банку вставляет лампочку. И встает на нее одной ногой… Слабонервные не выдерживали – глаза руками зажимали. Сейчас, думают, мелкая стеклянная пыль брызнет во все стороны. Как лампочка лопается – они сто раз видели, сами об камни били…

– И что?

– И ничего! Она даже объясняла всем, что это проще простого: давление веса даже в 120 кг, а у нее в два с половиной раза, наверно, меньше было, равномерно распределяется по ободу банки.

– И что?

– Ничего! При мне, например, ни разу никто, кроме нее, не решился. Нервы не те. А еще ее мать моей маме рассказывала, как дочь ее выручила. Мать одна их растила – отец умер, когда Катя в третьем классе была. Он физик был классный, многому успел ее научить в малом совсем возрасте. Ну вот. А у них под домом фундамент просел. Мать мастеров вызвала – те уверяют, что надо полностью менять. Катя взялась за расчеты – доказала математически, что их фундамента на сорок лет хватит, надо только один угол