— Не видно, да. И что время дорисует его портрет. Были еще стихи из «Кузницы». Малашкин примыкал к ним в какой-то мере. Прозаики Бахметьев, Никифоров, Гладков…
Но у Демьяна хлесткости было достаточно — прямо, по-мужицки, крепко и метко очень. В 1912 году часто приходил к нам в «Правду», спрашивал: «Что такое хутор? Отруб?»
Ленину платили за статьи по три копейки за строку, а Демьяну платили двадцать пять копеек, но он ушел из «Правды» в «Современный мир», там ему пятьдесят копеек платили. Вот какой подлец! — смеется Молотов. — Но опять к нам вернулся, потому что там у него аудитория другая, такую хлесткость, такую грубую откровенность для «Современного мира» нельзя было использовать. Может быть, не все печатали, а может, он чувствовал, что обращается к такой аудитории, которая на другом языке говорит, на интеллигентском, не на пролетарском.
Каганович ему говорит: «Почему ты о правых не пишешь?» Демьян ему отвечает: «А у тебя на каждую бабу стоит?»
То есть правых он не может бить, это свои, а вот троцкистов, пожалуйста, бьет. Каганович с аппетитом это рассказывает.
Мы гуляем в лесу.
— Теперь я часто сюда хожу, — говорит Молотов, — эта дорожка хороша, потому что машин очень мало. А дорожка гладкая, асфальтированная, а дальше в лесок и по земле. Я замечаю, что, когда я по земле хожу, лучше как-то мне. То ли кажется… Тут мало таких мест, где нет грязи после большого дождя. Чем плоха дорожка? По-моему, хорошая. Сосняк. Она и после дождика не расползается, эта земля. Она подсыхает довольно быстро. Песчаная земля. Поутоптана очень хорошо.
— А Сталин к Демьяну хорошо относился?
— До определенного времени. Как раз примерно до колхозного строительства. Сталин очень метко, вовремя его остановил. Демьян написал стихотворение, по-моему, в 1928 или 1929 году, перед коллективизацией, пессимистическое «Слезай с печки!». Видимо, у него сомнения пошли, выдержим ли мы, большевики. К рабочему классу обращено: что же ты сидишь, плохо дело двигается, слезай с печки! Так, немножко свысока, рабочий класс подгонял как бы плеткой. А местных работников в ничто превращал, 'В мусор какой-то. Побывал где-то в Вятской губернии и местных работников облил грязью — мелкота и никакого толку от них.
И это было тогда, когда накопились события, которые должны были обеспечить перелом, но перелома настоящего не было еще. Пожалуй, уже был объявлен Сталиным «великий перелом» — в двадцать девятом году.
Сталин сказал тогда: не печатать стихов таких. Видимо, имел с ним какой-то разговор то ли по телефону, то ли лично, есть письмо Сталина по этому поводу. «Слезай с печки». Не только крестьяне, но и рабочие, вроде такие консервативные, лежаки какие-то. Сделали не одну революцию, победили, и вот — слезай с печки! Конечно, никто на печке не лежал… Сталин, критикуя, ответил письмом Демьяну, что тот считает, что «лень» и стремление «сидень на печке» является чуть ли не национальной чертой русских вообще, а значит, и русских рабочих, которые, проделав Октябрьскую революцию, конечно, не перестали быть русскими. Осадил Демьяна Бедного. А до этого времени очень хорошо относился[71].
Действительно, там, где статьи не доходили, он басенкой или стихами очень метко ударял в колокол. Я считаю правдоподобно, что Ленин сказал, что это наш таран. Пробить, так сказать.
Молотов смотрит на валяющегося у дорожки пьяного.
— Счастливый! — говорю я.
— Счастливый… Захворает бедняга.
— Я как-то нашего дворника вынул из сугроба, принес в подъезд и прислонил к батарее. На другой день, смотрю, ходит.
— Такие либо оттаивают, либо совсем дохнут. Либо оживет, либо скопытится, — говорит Молотов. — Но это уже незаметно делается. Вот бывает такой народ, это верно. Некрасов будто бы говорил: «Он до смерти работает, до полусмерти пьет».
— Я прочел недавно воспоминания Аполлона Григорьева, он пишет: крепостные в нашей деревне работали мало, ели хорошо и напивались до крайнейшего безобразия.
— Крепостные, да. Это верно. А что им делать было? Как ни работай, только грязную работу дают, только гроши. Когда уж напьется человек, душу отведет. До смерти работает, до полусмерти пьет…
«Новый мир» читали, шестой номер? «Еще не написан Вертер» Катаева. Конец помните? Там стихи. Это самое важное. Не то что самое важное — самое пикантное.
Как понять? Конечно, камушек в адрес партии, ленинизма. Это меня удивляет: его прославляют, он Герой Социалистического Труда, а он такой вот гнилой…
«Стихи люблю»
— Евтушенко — чуждый Советской власти человек, но способный и может приспособиться. Приспособленец. Качает его ветром. Писал стихи о Сталине как о «самом лучшем на свете друге». Конечно, кто только не воспевал! Сам Сталин называл это эсеровским загибом. «Наследники Сталина» — гнусная вещь.
Если у писателя несколько лиц, как быть? Есть интересный японский роман, «Потерянное лицо», по-моему, Кобо Абэ.
Евтушенко напечатал в «Известиях» стихотворение «Правдист». Посвящено памяти журналиста «Правды» Боровского. Нашел повод. А в основном о себе: я и Боровский. Глупость. И бесталанно, по-моему. Слабые стихи. Чепуха. Носятся с ним…
— В чем заключается в издательстве работа? — спрашивает Молотов.
— Поэзию редактирую.
— Конечно, тоже хлопот немало. Надо разобраться. Теперь много писателей.
— Очень много.
— В том-то и дело. Новых не видно интересных людей?
— Я пока не вижу.
— Нет? Ведь это не простое дело. Евтушенко что-нибудь написал?
— Роман «Ягодные места». Как весь Евтушенко, такой роман, понимаете.
— Конечно. Да, он настолько запутался и так много у него самодовольства глупого, что ждать от него чего-то интересного, по-моему, не приходится. Он не поумнел за эти три десятилетия. Он давно уже пишет — тридцать лет тоже немало.
— Евтушенко остался вне партии? — спрашивает Молотов.
— Да, он вне партии. А зачем ему партия?
