— Вопрос о разделе Берлина был решен еще в Лондоне. Договорились разделить и Германию, и ее столицу на три части. А потом, когда союзники предложили, что надо и французам дать зону, мы сказали: «Дайте за ваш счет; они ж не воевали». Ну, они выделили, а наша зона осталась неприкосновенной. Все дело в том, что если б не было Берлина, был бы другой такой узелок. Поскольку у нас цели и позиции разные, какой-то узел обязательно должен быть, и он завязался в Берлине. Как мы могли отказать им в этом, если они говорят: «Мы же вместе боремся!»
— Против Советской власти у них не получилось крестового похода: мы раскололи лагерь империализма.
Мы не были в дураках, и никто не считал нас дураками. Хотя некоторые пытались…
Умер Рузвельт. Первая встреча с Трумэном. Он начинает со мной таким приказным тоном говорить! А перед этим у меня в Москве был разговор с Гарриманом и английским послом Керром по польскому вопросу — как формировать правительство. Мы за то, чтоб формировал его Польский национальный комитет, а они нам всячески Миколайчика этого подсовывают. И Трумэн: «Что же вы ставите так вопрос, что с вами нельзя согласиться; ведь это недопустимо!» Я думаю, что это за президент? Говорю: «В таком тоне я не могу с вами разговаривать». Он осекся немного, осекся. Туповатый, по-моему. И очень антисоветски настроенный. Поэтому начал в таком тоне, хотел показать свое «я», как говорится. Пришлось говорить с нами более солидно и спокойно. Потом он сказал о себе, что он себя скромно оценивает: «Таких, как я, в Америке миллионы, но я — президент». На рояле играл. Неплохо, но ничего особенного, конечно. До интеллекта Рузвельта далеко. Большая разница. Одно общее: Рузвельт тоже был матерым империалистом.
Трумэн решил удивить
— В Потсдаме Трумэн решил нас удивить. Насколько я помню, после обеда, который давала американская делегация, он с секретным видом отвел нас со Сталиным в сторонку и сообщил, что у них есть такое оружие особое, которого еще никогда не было, такое сверхобычное оружие… Трудно за него сказать, что он думал, но мне казалось, он хотел нас ошарашить[24]. А Сталин очень спокойно к этому отнесся. И Трумэн решил, что тот ничего не понял. Не было сказано «атомная бомба», но мы сразу догадались, о чем идет речь. И понимали, что развязать войну они пока не в состоянии, у них одна или две бомбы всего имелись, взорвать-то они потом взорвали над Хиросимой и Нагасаки, а больше не осталось. Но даже если и оставалось, это не могло тогда сыграть особой роли. У нас по этой теме работы велись с 1943 года, мне было поручено за них отвечать, найти такого человека, который бы мог осуществить создание атомной бомбы. Чекисты дали мне список надежных физиков, на которых можно было положиться, и я выбирал. Вызвал Капицу к себе, академика. Он оказал, что мы к этому не готовы и атомная бомба — оружие не этой войны, дело будущего. Спрашивали Иоффе — он тоже как-то неясно к этому отнесся. Короче, был у меня самый молодой и никому еще не известный Курчатов, ему не давали ходу. Я его вызвал, поговорили, он произвел на меня хорошее впечатление. Но он сказал, что у него еще много неясностей. Тогда я решил ему дать материалы нашей разведки — разведчики сделали очень важное дело. Курчатов несколько дней сидел в Кремле, у меня, над этими материалами. Где-то после Сталинградской битвы, в 1943 году. Я его спросил: «Ну как материалы?» Я-то в них не понимал ничего, но знал, что они из хороших, надежных источников взяты. Он говорит: «Замечательные материалы, как раз то, чего у нас нет, они добавляют».
Это очень хорошая операция наших чекистов. Очень хорошо вытащили то, что нам нужно было. В самый подходящий момент, когда мы только начали этим заниматься.
У меня в памяти что-то было, а сейчас я боюсь говорить, потому что запамятовал. Супруги Розенберг… Я старался не расспрашивать об этом, но думаю, что они были связаны с разведкой… Кто-то нам сильно помог с атомной бомбой. Разведка сыграла очень большую роль. В Америке пострадали Розенберги. Не исключено, что они нам помогали. Но мы об этом не должны говорить. Такое нам еще может пригодиться в будущем[25].
— Это были американские материалы, не немецкие?
— Наверное, главным образом. Разведка наша перед войной и в войну работала неплохо. В Америке были подходящие кадры. Еще старые кадры… Берия после войны уже начал [26].
Рано взяли Берлин?
С телевизионного экрана (американский фильм «Монстр» о Сталине) мне довелось слышать мнение, что Красной Армии не следовало спешить со взятием Берлина в апреле — мае 1945 года, ибо это можно было сделать и попозже, и меньшей кровью, но Сталин не жалел своих солдат и так далее. Однако авторы подобных рассуждений не знают или сознательно забывают о том, что гитлеровская Германия в ту пору была близка к созданию атомной бомбы. Гитлер надеялся на чудо, которое спасет рейх, и это чудо могло стать реальностью, ибо на 4 апреля 1945 года планировалось первое испытание немецкого ядерного оружия.
Академик А. М. Люлька, посетивший Германию после капитуляции в 1945 году, рассказывал мне: «Мы увидели там, в маленьких лабораториях, такую страшную науку, что просто наше счастье, что Германию победили весной 1945-го, а не позже!»
В свое время маршал В. И. Чуйков, напротив, пытался доказать, что если бы ему разрешили, то он своей армией мог бы взять Берлин еще в январе 1945 года. В Воениздате, где готовилась к печати книга его мемуаров, ему пытались возразить, но безрезультатно. Тогда начальник Воениздата пригласил к себе В. И. Чуйкова. Когда Василий Иванович вошел в кабинет, он увидел маршалов Г. К. Жукова и К. К. Рокоссовского.
— Ну-ка расскажи, как ты своей армией хотел взять Берлин в январе сорок пятого? — спросил Жуков. — Я всего не мог знать тогда, а ты знал!
Победить таких авторитетов, как Жуков и Рокоссовский, у Чуйкова не получилось.
— Мы ни на кого не надеялись — только на собственные силы, — говорит Молотов. — Что касается могущества державы, повышения ее оборонной мощи Сталин стремился не только не отставать, но быть впереди, несмотря на то что понимал, что мы вышли на самые передовые рубежи при колоссальной внутренней отсталости — страна-то крестьянская! Но мы и ракетами начали заниматься всерьез во время войны. Могли бы мы запустить первый в мире спутник в 1957 году и первого человека в космос в 1961-м, если б не стали этим заниматься значительно раньше?
— Мне об этом рассказывал академик Василий Павлович Мишин, — говорю я. — Он долгое время был первым заместителем Королева, а потом и его преемником на посту Главного конструктора. «Будущий советский космос, — сказал он, — начался в конце войны с обмена посланиями между Сталиным и Черчиллем». Я читал этот двухтомник переписки…
— Интересные есть послания, — говорит Молотов. — Многие мы вдвоем сочиняли. Все это шло через меня. Иначе и не могло быть.
— Я читал и не обращал внимания на одну телеграмму Черчилля, как всегда, совершенно секретную, где говорится, что в ближайшее время советские войска возьмут польский населенный пункт Дебице, в котором немцы производят испытание крылатых ракет ФАУ-2. «…Я был бы благодарен, маршал Сталин, —
