Василий Васильевич Розанов
Русский Нил
Вступление
Однажды мне встретилась книга: 'Уроженцы и деятели Владимирской губернии, получившие известность на различных поприщах общественной пользы… Собрал и дополнил А. В. Смирнов… Гор. Владимир, 1899'. Верно, этот Смирнов перерыл тьму газет и журналов, выискивая имена своих земляков, собирая их «жития», чтобы для памяти потомкам и прославления земли владимирской утвердить дела и помыслы своих сородичей, запечатлеть в истории свою родину. Есть такие книги и для других губерний.
Если бы возродилась прерванная традиция составления таких словарей землячеств, то словарь Волги стал бы богатейшей энциклопедией: Карамзин. Гончаров, Языков, Радищев… И как бы далеко ни уходил человек от своего гнезда, наступает возраст, когда он неодолимо повертывает свой взор в ту сторону, откуда он вышел. 'И вот почти в старости, — пишет Розанов, — мне захотелось пережить 'опять на родине', пережить этот трогательный сюжет многих русских поэтов'.
Он, однако, вышел не с берегов Волги. Розанов родился в дальнем углу лесного костромского края — Ветлуге. В этот уезд с молодой женой пришел письмоводителем его отец, Василий Федорович, не захотевший продолжить дело своего родителя — сельского священника. Он умер молодым, тридцатидевятилетним человеком, оставив сиротами восемь малолетних детей, после чего вдова его возвратилась в родной город — Кострому. Случилось это в 1861 году, когда Васе Розанову было около пяти лет. Розановых тут ожидала полунищета, а детей полное сиротство. После смерти матери в июле 1870 года Василий поступил под опеку старшего брата Николая. Здесь, в доме матери у Боровкова пруда, родилась розановская душа; здесь находился источник «творчества» Розанова — остальное было для него только «образованием». Отзвуки костромской жизни слышны в его автобиографических книгах: «Уединенное» (СПб. 1912), «Смертное» (СПб. 1913), 'Опавшие листья' (СПб. 1913; Пг. 1915, 2 'короба'). Эти воспоминания, точно 'касания перстами открытых ран', были зачем-то нужны ему, если он выносил их в печать' 'Я вышел из мерзости запустения, и так и надо определять меня: выходец из мерзости запустения'. Автобиографические страницы в 'Русском Ниле' имеют свою жанровую условность ('фельетон для газеты'), но зная другие источники, биограф многое раскроет в недолгом, незаметном, но таком важном периоде жизни Розанова в Костроме.
Но это — на закате дней.
Симбирск же был для Розанова «духовной» родиной. Свою отроческую жизнь здесь он описал ярко, с большой памятью о событиях и о тех тончайших движениях, какие обнаруживает душа, когда у нее 'растут крылья'. Биография Розанова стоит на 'трех китах', на трех сваях. Это его три родины: «физическая» (Кострома), «духовная» (Симбирск) и, позднее, «нравственная» (Елец).
Следующая волжская стоянка путешественника Розанова была непродолжительной. Он мало говорит о ней. А рассказать ему было что. В Нижнем Новгороде он закончил гимназический курс и навсегда покинул берега 'русского Нила'. Гимназические годы В. Розанова прошли под «знаменем» Белинского. Пафос Белинского вызывал в юных душах безудержное стремление к знаниям. И Розанов приступает к широкому освоению культуры; он занимается практически всем: от естествознания до богословия. 'Компиляция всегда составляла любимую форму, в которой с гимназических лет выражалась моя усидчивость и прилежность, — писал он в 1914 году. — Начавшись в III-м классе компедированием 'Физиологических писем' Карла Фохта, она в V–VI-м классах выразилась в собрании обширных хронологических таблиц, и подборе матерьяла для этих таблиц, для чего я перечитывал книги по истории наук, истории живописи и проч. Матерьялы эти, тогда же собранные, были весьма обширны. Меня занимала мысль уловить в хронологические данные все море человеческой мысли, преимущественнее, чем искусства и литературы, — дав параллельно даты только важнейших политических событий. Вообще история наук, история ума человеческого всегда мне представлялась самым великолепным зрелищем' (ЦГАЛИ, ф. 419, оп. 1 ед. хр. 224 л. 213).
Приобретенные еще в гимназические годы разнообразные сведения стали основой той энциклопедической эрудированности, что окажется впоследствии важнейшей компонентой розановского интеллектуального мира, которому присущи и блистательные аллюзии с историческими понятиями, и причудливые манипуляции символами мировой культуры. Свобода, которую он проявляет в 'мировом хозяйстве' (хотя она и не исключает исторической точности и конкретности соотнесения с наличной данностью, столь им уважавшейся), — одно из замечательных свойств его гения.
С берегов Волги Розанов увез не только обширные познания, но и не менее ценное наследие: реализм миросозерцания и глубокую демократичность. Страницы 'Русского Нила', как, наверное, ни одно из его произведений, делают очевидными эти черты его личности. Присутствие Розанова в веке XX может показаться случайным — и от этого происходят многие парадоксы розановской биографии: его вкусы и пристрастия скорее относятся к XIX столетию. Это видно уже по тому набору литературных тем, проблем и персоналий, которые вошли в его неизданный сборник статей 'О писателях и писательстве': здесь — вся русская литература 'от Пушкина до Чехова'. Поэтов и писателей XX века Розанов мало жаловал: его критика Блока, Леонида Андреева, Бальмонта и других иной раз напоминает скорее 'порку розгами', нежели литературный разбор. 'Новых писателей, «молодых», Розанов почти не читал и был к ним равнодушен, — свидетельствует его друг Э. Голлербах. — Однажды принес из кабинета в столовую целую кипу книг Брюсова и, положив передо мной, сказал: 'Ну-ка покажите, что тут есть хорошего — вы знаете в этом толк, я ничего не понимаю''. Достаточно назвать его отповедь Ю. Айхенвальду (см.: 'Споры около имени Белинского' — 'Новое время', 27 июня 1914 года), который «покусился» на имя Белинского, чтобы увидеть в Розанове старинного и преданного ученика 'великого критика'. И надо перечитать все статьи, 'опавшие листья' и 'попутные заметки' о Некрасове, прочитать его статью 'Юбилейное издание Добролюбова' (иллюстрированное приложение к 'Новому времени', 26 ноября 1911 года, стр. 10–11) — и перед нами встанет тот симбирский гимназист из 'Русского Нила', которому «свет» и «тьма» открылись в произведениях шестидесятников. И все это написано не сотрудником 'Русского богатства' или 'Современного мира' — журналов, хранивших 'идеалы шестидесятых годов', но человеком с устойчивой репутацией реакционера, мистика, «нововременца» и всего того, что сопровождает его имя в энциклопедических статьях и аннотированных указателях имен. Такой сочетаемости противоположностей у Розанова удивлялись и его современники. 'Он совмещает в себе, — писал безымянный обозреватель, — точно два лица, говорящих на двух различных языках' ('Раздвояющийся писатель' — 'Вестник Европы', 1897, сент., стр. 422).
Розанов стал 'отрицательным героем' на подмостках новейшей русской истории: с его идеями полемизировали левые и правые, декаденты и «церковники». Эта роль «антигероя» оказалась настолько прочной, что даже сегодня, на чуть ли не вековом расстоянии от тех живых событий, когда формировались политические критерии, она осталась почти без переоценки. И для того чтобы ввести Розанова в современную культуру, недостаточно только ослабить всевидящий идеологический контроль — необходимо перевести отношение к нему в иную плоскость. Розанов один из русских писателей, счастливо познавших любовь читателей, неколебимую их преданность. Уразуметь корни этой любви — быть может, главное условие для понимания его наследия.
В литературу Розанов вошел уже сформировавшейся личностью. Его более чем тридцатилетний путь в литературе (1886–1918) был беспрерывным и постепенным разворачиванием таланта и выявлением гения.
