через разные инстанции, о чем я и сказал Шолохову.
– А вот Алексей Николаевич Косыгин считает, что это одна из самых правдивых книг о войне,- ответил Михаил Александрович, и его словами я потом порадовал Голованова…
Вот и все мое общение с великим.
Еще как-то мне передавал привет от него побывавший в Вешенской главный редактор издательства «Молодая гвардия» Валентин Осипов. Но самый большой привет долетел до меня неожиданно, когда я открыл журнал «Огонек», где был большой очерк о Шолохове. Там упоминалось, что в его рабочем кабинете среди писем и бумаг лежала моя раскрытая поэма «Минута молчания», посвященная памяти Юрия Гагарина. Значит, следил, интересовался. По поводу этой одной журнальной строчки меня поздравляли больше, чем с какой-либо премией…
Светло вспоминать светлое, потому что, когда я задумываюсь о жизни, у меня такое ощущение, что надо мной всюду старались поиздеваться. Соученики, соседи, знакомые – каждый хотел показать, что он выше, лучше… Как будто так принято у нас – не знаю, как в других странах. Мне и самому тоже все время приходилось доказывать себе. И я завидовал людям знаменитым – вот кому хорошо живется! Ан нет. Издерганная неприязнью и завистью жизнь Шолохова известна по тысячам страниц, написанных о нем. Не дай Бог быть умным в России- убьешь самого себя.
Думаю, почему я так горько сужу о народе, к которому сам принадлежу? Может, потому, что в литературе больше люблю документальное, чем художественное. А наш народ отождествляет художественный образ с жизнью. Я же с детства невзлюбил сказки: ведь это все неправда! Прочитав книжку, мне хотелось выяснить, а бы ли на самом деле такой герой?
С книгами Шолохова другое дело. Они. по любились сразу, потому что в них была правда, может, даже правдивее той, что владела жизнью, несуразной, жестокой, неправедной.
И все же именно потому, что мы такие и так живем, у нас есть Шолохов. Мы, русские, лучшие из нас, можем все, что никто не сможет. Врач Демехов в 1947 году осуществил пересадку органов, пришил вторую голову собаке, которая действовала, как и первая, а мы его заклеймили. Весь мир пользуется сейчас его фантастическими открытиями, а он живет у нас в забвении… Изобрели спутник, космический корабль, скафандр, но какой космонавт, в какой стране выйдет в открытый космос в порезанном скафандре, который ему сунул в корабль кто-то из отечественных балбесов? А Владимир Ляхов вышел. Закрутил бинтом и липкой лентой отрезанную ногу скафандра и работал в открытом космосе…
Шолохов вынес жизнь и умер, как говорится, своей смертью. Мучился болью последние дни. Стал весить 46 килограммов. Посадили на стул – сползает, спина не держит. Привезли самолетное кресло с Ту- 154 – то же самое. Пришли бабки станичные, подруги Марьи Петровны, насыпали в наволочку проса и усадили его. «Стал я просорушкой,- сказал,- от «рушить просо» стало быть». Попросил сигарету, закурил. Ночью отошел…
…Дороги перекрыли, паром через Дон не работал, билеты на поезда до Ростова и Миллерова не продавали. А люди шли и ехали на машинах из четырнадцати областей… Гений…
Я нашел запись в своем дневнике 21 февраля 1984 года:
«Сегодня проснулся с мыслью удивительной и странной: если умрет Шолохов, как назовут его – выдающийся или великий? Ему почти 79».
Есть какая-то космическая связь: я еще не знал, что в эту ночь он умер.
КРИТЕРИЙ СМЕЛЯКОВА
…Меня давно просят написать о Ярославе Васильевиче Смелякове. Но что я могу сказать о нем? То, что знал его лично, встречался с ним, то, что он несколько раз произносил свои слова обо мне и моих стихах и кое-что было напечатано, то, что он стал моим «крестным» в поэзии, но кому это теперь нужно?
В моей жизни сбылось загаданное. Каждый день в утренних сумерках кишиневского предместья Рыш- кановка, шагая в школу, я переходил железнодорожную насыпь – ив этот момент, начиная с девятого класса, обязательно загадывал, что, во-первых, получу золотую медаль, а во-вторых, попаду на поэтический вечер, где прочту свои стихи и их высоко оценит знаменитый поэт не ниже Твардовского…
Сбылось, очень скоро сбылось. Школу я закончил с золотой медалью, ибо за все десять лет учебы не получил ни по одному предмету ни одной четверки за год и даже в четвертях. Мне семнадцать лет, я учусь на первом курсе физического отделения Кишиневского университета, и в наш студенческий клуб приехали московские писатели, среди них поэт Ярослав Смеляков. Ему в президиум передали несколько моих стихотворений. А я уже собрался уходить и стоял у дверей. Сейчас все это кажется сном, но было, было… Меня приглашают на сцену. 2 ноября 1958 года. Теплая молдавская осень. Я в светлой парусиновой курточке, в старых ботинках покойного отца поднимаюсь и вижу перед собой бородатого Вершигору – того, что «Люди с чистой совестью», кого-то еще и рядом с ними Смелякова. Великий улыбался, что было не столь характерно для него, как узнаю после. Четырнадцать лет еще впереди…
Смеляков, держа в руке мои стихи, указал на одно из них:
– Это читай всем!
Волнуясь перед залом, я во весь голос стал, как теперь говорят, озвучивать это стихотворение – слабенькое, как понимаю сейчас, но в нем были строки, которые понравились Мастеру, и он, перервав меня, воскликнул:
– Черт возьми, я б тоже так написал!
Это мне-то, семнадцатилетнему…
Конечно, студенческая аудитория восторженно приняла и его слова, и меня. Авторитеты были авторитетами.
Смеляков дал мне свой домашний адрес и в блокноте написал то, что берегу и по сей день:
«Дорогому товарищу Феликсу Чуеву- братский привет. Я надеюсь, что он будет большим, настоящим советским поэтом».
Это был, может, самый радостный день в моей жизни. Я прибежал в общежитие и прямо в ботинках лег на кровать на спину, счастливо глядя в потолок…
