– Як тебе давно присматриваюсь,- признался Владимир Алексеевич. – Сначала не относился серьезно, думаю: Сталин, Сталин… А потом смотрю: ты прав. Он, конечно, был монарх. Ты молодой, не помнишь. А я был в войну кремлевским курсантом и видел его довольно близко. Стою на часах, осень, благолепие, Иван Великий золотится… Выходит на крыльцо Иосиф Виссарьоныч. По леву руку- патриарх Всея Руси Алексий, по праву…
– Молотов, наверно,- вставил я.
– Митрополит Крутицкий и Коломенский,- не моргнув, поправил меня Солоухин. – А чего ты улыбаешься? Попов уважал. Сказывалось семинарское образование…
в очередную встречу с Молотовым я рассказал ему об этом разговоре с Солоухиным, назвав его «один писатель». Вячеслав Михайлович посмеялся, догадавшись, конечно, кто это был, и в шутку спросил:
– А этот писатель вас не заставляет молиться?
Году в 1975-м я помогал Солоухину продать его машину- старый «газик». Этого видавшего виды «козла» купили мои знакомые грузины.
– Попроси лишнюю тысченку, у них денег много, а мне пригодится, – сказал он.
Грузины заплатили ему нормально, и мы еще несколько дней сидели за столом и, конечно, говорили о Сталине. Владимир Алексеевич рассказал, как во время его кремлевской службы в 1942 году приезжал Черчилль, шли переговоры со Сталиным. Солоухин как раз нес службу и поглядывал на дверь, которая по его рассчетам вот-вот должна была распахнуться. По дорожке он приблизился к двери, чтобы, когда появятся высокие лица, застыть на месте и есть глазами начальство. Так было положено.
Так и вышло. Открылась дверь, возникли Сталин и Черчилль со свитой, и младший сержант Солоухин встал, как вкопанный. Приблизившись к нему, Черчилль остановился, внимательно разглядывая русского солдата,- была такая привычка у английского премьера: он как бы пытался понять, что же это за народ, как эти русские могут противостоять всемогущим арийцам? Порой он даже пуговицы крутил у солдат на шинелях, всматриваясь в глаза солдат…
Писатель Василий Шкаев, служивший в войну в советском посольстве в Англии помощником военно- морского атташе, рассказывал, как Черчилль остановился возле него и стал принюхиваться.
– Вот так и должно пахнуть от моряка, – сказал сэр Уинстон, – одеколоном и коньяком!
И вот Черчилль вплотную подошел к русскому парню в военной форме и разглядывал его.
«Все тоже остановились, и Сталин, конечно. А я был высокий, здоровый, молодой, красивый»,- вспоминательно окает Солоухин.
– Да, с такими солдатами вы войну не проиграете! – произнес Черчилль. Но присутствующие выжидательно смотрели на Сталина. Он стоял молча, по обыкновению заложив правую руку за борт своей солдатской шинели. И не сразу, через некоторое мгновение, потрогал усы и двинулся дальше. Он не улыбнулся, нет, но так потрогал усы, что все поняли: он доволен. А это было высшей наградой для советского человека. Сталин не сказал ни слова, но на другой день в Кремле построили часть, и младшему сержанту Солоухину генерал объявил благодарность – «за образцовое несение караульной службы и отличную строевую выправку».
– Он, конечно, был монарх,- заключил Владимир Алексеевич.- При нем в Кремль свезли царских орлов, трон появился.
– Он всегда там стоял,- заметил я.
– На почетное место передвинули, – уточнил Солоухин. – Лет десять бы он еще пожил – короновался бы! Ты зря смеешься, – обратился он ко мне. – Авторитет у него был огромный, мир его уважал и боялся, а народ и почитал, и искренне любил. Так что все к этому шло. А оно и неплохо было бы!
Владимир Алексеевич, как говорится, спал и видел торжественный выезд государя-императора из Спасских ворот, и великий коммунист и державник Сталин вполне устраивал его в этой роли.
– Никто не знает, что делал Сталин в первый день войны, пишут что растерялся. А это не так.
– А что он делал?- спросил кто-то из присутствующих.
– Молился о ниспослании победы.- Такова версия Солоухина.
…Помню, его еще вызывали на партийное бюро. Повод- семейная история. На горизонте и в жизни возникла некая юная Прелестница. Замаячил развод с женой, и партийное бюро секции поэтов, разумеется, не могло жить спокойно.
– Жена меня к себе не допускает,- заявил на партбюро Солоухин, а я не могу заниматься оно- низмом.
Надо сказать, это заявление встретило молчаливое сочувствие, особенно женской части партийного органа.
– Я даю семье 500 рублей в месяц на пропитание. А дочка плачет: «Папа, не уходи!» А что касается имущества, то коллекцию икон я делить не могу, она цельная. Некоторые иконы в ней не имеют цены – они выше шкалы. Не для партбюро будь сказано, но одну иконку мне подарил патриарх Всея Руси…
Было это в пору напечатанной в журнале «Москва» нашумевшей его повести «Приговор», и он сам находился в ее нерве. В повести как раз шла речь о Прелестнице – он назвал ее Евой. Я попросил экземпляр на память, он ответил:
– Принес домой пачку журналов, а жена все сожгла.
В этой повести он обрекает своего лирического героя на смерть от рака – такое у него тогда возникло подозрение к самому себе. Он сильно переживал и даже однажды признался:
– Тыщенок тридцать у меня есть на книжке, хватит несколько лет протянуть…
Годы шли, подозрение, к счастью, не оправдалось, и писатели в Доме литераторов злословили по этому поводу. Писатели вообще народ любопытный и, с точки зрения неписателей, люди страшные. Он берег себя, обедал в ресторане Центрального дома литераторов, а после обеда уезжал спать на дачу.
– Гость к нам пришел,- говорит он Прелестнице,- поставь на стол чего-нибудь.
– Да, мой повелитель,- отвечает Прелестница, подпиливая ноготки и не двигаясь с места. Поговорили несколько минут.
– Там у нас бутылочка была,- напоминает он Прелестнице.
– Да, мой повелитель, – соглашается она и продолжает пилить ноготки.
Сам принес бутылку и порезал закусь… Время Прелестницы вскоре прошло.
– Нет женщины, которая бы стоила больше двух тысяч долларов,- шутя утверждал он.
Не буду говорить о самом главном – о Солоухине- писателе. Его надо читать. Скажу только, что познакомился с ним не на «Владимирских проселках», не по «Письмам из Русского музея», а по стихам и какой-то повести шестидесятых годов, где Солоухин говорит о молодом писателе, которому со временем понадобится гладкий полированный стол, чтобы легче рукой водилось. Сам он таким литератором не стал.
в те годы популярен был Евтушенко. Когда у Солоухина спросили об отношении к нашумевшему поэту, Владимир Алексеевич ответил, что не променял бы свое творчество на его. Знал себе цену.
Я еще не был с ним близко знаком, когда на собрании Московской писательской организации он выступил после Евтушенко, который ругал мое стихотворение «Полутона».
– Все это потому, – сказал Солоухин, – что Евтушенко попросту завидует Чуеву.
Может, подоплека была иная, но сказал именно так.
В «Литературной энциклопедии» написали о почвеннических мотивах в моем творчестве. А я толком и не знал, что это такое.
– Значит, идешь от почвы, а не от поролона, – объяснил мне Владимир Алексеевич.
…Кажется, совсем недавно в Дубовом зале Дома литераторов мы отмечали 70-летие Солоухина. Среди гостей были и приехавшие из-за границы члены императорской семьи Дома Романовых. Организовал непосильное по нашим временам торжество молодой бизнесмен Михаил Хроленко, выпустивший и последнюю прижизненную книгу Солоухина «Соленое озеро».
С Мишей Хроленко у нас был связан один, как теперь говорят, проект. В последнее время это слово
