Позже я узнал, что в других широтах нашего детства фамилия боцмана в песне была Раунинг и доставал он, соответственно, браунинг, но смысл оставался прежним.
Часто на мотив «Песни артиллеристов» мы горланили:
Мать, услыхав, сердилась, и говорила: «Хоть кол теши ему на голове!» А для меня «кол теши» сливалось в одно слово, и я не мог понять, что это за «колтеши» да еще на голове?
Вспомнили, как любили все загадочное, легенды, но не знали, что это- легенды, думали- правда. Верили, что у Всеволода Боброва на левой «смертельной» ноге повязка – как ударит этой ногой, так судья его удаляет с поля, потому что в Англии он убил мячом обезьяну, защищавшую ворота не то «Арсенала», не то «Челси». Мы ни разу не видели настоящий футбол, радио в поселке не было, а когда в начале 50-х родители купили радиоприемники, мы стали слушать репортажи Вадима Синявского, талантливые, как, вероятно, и тогдашняя игра наших лучших команд. Слушаем передачу, а кто-то:
– Пацаны, у Сталина есть приемник: видно того, кто говорит!
А вот в это не верилось.
Темнеет. Мы вылезаем из гнезд, и Вадька налаживает самодельный фильмоскоп. На стене евсеевского дома смотрим диафильм «На Берлин!» – как наши летчики бомбят германскую столицу. Изображение нерезкое, пленка подгорает, но интересно! Ждешь не дождешься, когда стемнеет.
Тепло. Лето. Прозрачные виноградные листья на освещенных верандах. Мотыльки, летучие мыши… Матери зовут нас по домам. Отец, как обычно, посылает меня на пеленгатор – это недалеко, на пригорке, метров пятьсот от нашего дома. Я должен войти и сказать дежурному заученную фразу:
– Скажите, пожалуйста, куда папа завтра летит и во сколько?- Дежурный позвонит на аэродром и ответит мне. Каждый раз я стеснялся туда ходить, а надо. Даже кажется, и сейчас вот-вот пойду туда.
Раз-другой отец посылал меня и на самолет – то за одежной щеткой, круглая такая, лакированная, то еще за чем-то. Бывалый темно-зеленый Ли-2. Запах масла, кожи – самолеты еще не пахли по;шэтиленом… Охранник с винтовкой. Знает меня, пропускает в кабину. Если не вчера, то когда все это было, или не было вовсе?
Старшие из нашей команды «финских» по вечерам отправлялись в город, в парк, в кино. Скоро и мне туда дорога. Там страшновато. На тротуаре мальчики в клешах, в тельняшках под расстегнутыми рубахами, в кепках-«лондонках» с тремя выдернутыми посредине нитками. Небрежно грызут семечки и могут попросить двадцать копеек. Отказывать им не стоит. Правда, кому-то вроде бы с десяти дали 9 рублей 80 копеек сдачи…
…По утрам ходили занимать очередь. Туговато было с сахаром. А муку давали только перед праздником по три кило в одни руки. Масло сливочное еще не «выкидывали» в магазины, и отец, когда летал в Москву, привозил по полкилограмма…
Мы еще не сыты, но уже не голодали. Большим подспорьем стали огороды. Видать, начальство сообразило, что наша авиация долго не протянет, если каждой семье не выделить за аэродромом по десять соток, а многодетным – по пятнадцать. Весной поле распахали и поделили. Надо было копать и сеять. Кукуруза, подсолнухи, картошка, да возле дома еще лук, редиска, помидоры, когда это свое- большое дело! К тому ж коза, поросенок, и какой вкусной была домашняя колбаса!
Честно говоря, работать на поле я не любил, однако заставляли, как и других детей. Хочется побегать, когда тебе 9 или 10 лет. Особенно в тягость была прополка. Ныла пропаленная солнцем спина… Когда не стало отца, а мама еще жила одно лето, но совсем слегла, весь мой класс однажды пришел помочь мне на участке.
Школа, моя любимая, родная школа, никогда, никогда не будет ничего лучше…
– Юные пионеры! К борьбе за дело Ленина – Сталина будьте готовы!
Во втором классе, 12 октября 1949 года, в день 25-летия Советской Молдавии, меня приняли в пионеры. Вожатая повязала заранее купленный мамой красный шелковый галстук. Я болею, у меня температура, но разве можно пропустить такой день! В городе праздник, в центре пустили троллейбус, прилетел Семен Михайлович Буденный! Я стал пионером!
– Ответь за галстук!
– Ответь за свой!
– Не трожь рабоче-крестьянскую кровь- она и так пролита!
Для нынешних детей наивно, а тогда подбегали друг к другу с такими словами, хватали за галстуки…
В декабре снова праздник – 70-летие Сталина. Выступил директор школы:
– Пусть живет Сталин тысячу лет!
А иначе тогда и не мыслилось.
Школьная елка, девочки в синих шароварах ведут хоровод, потом я с табуретки читаю стихотворение Марка Лисянского «Родина», первый, еще не переделанный автором вариант.
В четвертом классе, когда отмечали столетие смерти Гоголя, я выучил наизусть большой отрывок из «Тараса Бульбы». Волнуюсь и стараюсь еще и потому, что в зале сидит мой отец.
– Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!
Некоторые слова я только видел глазами в книге, но никогда не слыхал и потому произносил неправильно: «нагое дерево»… Когда ребенок растет в не очень интеллигентной среде, тем более без радио, многие слова он произносит с неправильным ударением, зная их только из печати. Помню, я говорил «Виктор Гюго», читал на афише «Жаркое лето», вполне уверен, что это название не спектакля, а мясного блюда. Кое-что и поныне не могу понять на слух. Недавно, подойдя к очереди, спросил, что дают.
– Чичеоко! – ответила женщина.
– Что?
– Чичеоко!
Я переспросил несколько раз и столько же раз услышал это «чичеоко». Очередь уже начала смеяться. Оказывается, продавали торт «Птичье молоко». А тогда, на школьном вечере, за «нагое дерево» из «Тараса Бульбы» мне все-таки присудили первое место и вручили книгу в синем переплете с золотым тиснением – «Вечера на хуторе близ Диканьки». Где она? Пропала, как гербарий, коллекция камней, марки – все пропало после смерти мамы. Или я сдал ту книгу в букинистический – жить надо было.
Отец нечасто бывал в моей школе, и я, конечно, боялся его посещений. Особенно когда родительское собрание. Однако возвращался он довольный: меня хвалили, да и молоденьким учительницам, теперь я понимаю, он наверняка нравился.
Отец обещал показать мне Москву, праздничную демонстрацию, чтоб я увидел живого Сталина, но не получилось. Зато сам возил меня в «Артек». Мы летели над строительством Каховской ГЭС, садились в Одессе, Николаеве, Херсоне, Симферополе… Я впервые увидел море.
В 1955 году, когда не стало родителей, я снова был в «Артеке», на 30-летии лагеря, и пел в пионерском строю:
И помнит каждый час любимый Молотов о нас, как много сделал этот человек!
Мы приветствовали Вячеслава Михайловича – он навестил «Артек», носивший тогда его имя. Через много лет я стану частым гостем в доме этого человека.
Если б можно вернуться – на один день, да нет, на один час, вернуться маленьким, первоклашкой, пусть в голод, в сырую квартиру, в длинную, холодную зимнюю дорогу до школы, вернуться в свои мысли:
