Это – В самом начале, на Дальнем Востоке. А потом в Кишиневе, на Ильинском базаре – петушиный бой, один петух – Сталин, другой – Гитлер, и первый непременно побеждает.
В пионерском лагере мы пели:
На очередной спевке я забыл последнюю строку, тут же сочинил ее сам и спел:
Вожатая издевается надо мной: «Коммунизм построит наш народ»! Неправильно!
Хотелось сказать ей в ответ: «А что, не построит?» и развести демагогию на этот счет, но я тогда еще не знал, что это такое. А каждое упоминание Сталина вызывало гордость за державу. Не только десятки стихотворений и песен о нем, нет, было нечто большее, что я знал, а вернее, чувствовал в нем. Слово вождя – это победа. Его ждали, ему верили. Знали: если он скажет, то что бы ни случилось, пусть хоть камни с неба посыплются, а будет так, как он скажет. Знали: капиталисты боятся не только нашу державу, но и его лично, и потому он был надеждой на мирную жизнь.
…Мама со слезами вставляет в старинный металлический оклад бабушкиной иконы цветной огоньковский портрет. Мама не верила в Бога, но сделала так, чтоб было красиво. Генералиссимус в обрамлении торжественного русского православного металла.
– Теперь будет война,- сказала мама.- Война будет…
– Все образуется,- сказал отец. – Ничего.- Он только что прилетел и входит в кожаном реглане и летной фуражке.
На школьном траурном митинге наш директор Ка- мышов в защитном «наркомовском» френче что-то говорит со щербатых цементных ступенек. Я помню его слова 1949 года, будто слышал их совсем недавно: «Пусть живет Сталин тысячу лет!» А вот даже Сталина не сумели спасти. Я не плакал, но было тяжело.
9 марта в день похорон лучшим учащимся школы поручили возложить венок к его памятнику. В центре города, у кинотеатра «Патрия», в серой бетонной шинели стоял вождь- такой, каким он давал клятву своему учителю Ленину.
– Высокая честь для нашей семьи, – сказала мама, провожая меня.
Мы несли школьный венок в общей городской колонне, по сырому марту, по исчавканной грязи улиц. Город пришел к памятнику. Громкоговорители передавали траурный митинг с Красной площади Москвы. Сверху, вместе с мокрым, жгучим снегом долетала речь Молотова – она была самой прочувствованной. «Плачет Вячеслав Михалыч», – шептались в толпе.
Много лет спустя, каждый год в этот день я буду сидеть за столом у Молотова: 9 марта день его рождения.
Там, в толпе, слушая трансляцию, я ожидал, что кто-то из руководителей, скорей всего Маленков, произнесет клятву Сталину, подобную той, какую он дал Ленину. Но этого почему-то не случилось… Общее горе помогло мне ровно через год по-мужски встретить смерть родного отца.
А через три года, в 1956-м, будет двадцатый съезд партии, в 1957-м- сообщение «Об антипартийной группе Маленкова, Кагановича, Молотова и примкнувшего к ним Шепилова». Не укладывалось в голове. Я сочинил стихотворение «Мы не верим!», где страстно защищал «антипартийцев». Это свое первое несогласие с власть предержащими я переписал на папиросную бумагу, как нелегальную прокламацию, и раздавал друзьям. 15 лет мне было…
Это о Молотове.
Сталина ругали с трибун на молчаливых собраниях. Позже я прочту у Маркса: «Нет ничего подлее разрешенной храбрости». А в те дни я впервые увидел большую ложь. Хрущев заявил, что Сталин скрыл завещание Ленина. «Как скрыл? – думал я. – У меня на полке стоит книга 1936 года издания, где в одном из выступлений Сталин цитирует ленинское «Письмо к съезду» и не только не скрывает сказанное о нем самом, но и комментирует. Тираж книги – 315 тысяч экземпляров, все могли прочитать, да и читали, не обращая особого внимания. Однако с трибуны съезда это было преподнесено как новость, и многие так и восприняли. Я впервые столкнулся с подлостью взрослых. Родителей моих уже не было, и, горячась, я поругался с родственниками. От меня отворачивались. Как мне тогда не хватало отца!
Прав был столь измученный российским идиотизмом Лермонтов: «Странные вещи происходят в моей стране: разумному нужен разум для глупости, а язык для молчания».
В ту гюру мне открылась одна из характерных черт моего народа: забывание. Когда я спорил, когда напоминал факты и доказывал, те, кто стремился к истине, искренно и удивленно соглашались со мной: «А ведь верно, это было…»
В школьных учебниках выкалывали глаза «антипартийцам», вынесли из Мавзолея Сталина, переименовали города и стали ломать памятники. Помню, как это было. Набросили цепи, рванул трактор. Цепи порвались, а он стоял, прямой, непреклонный, такой, каким клялся Ленину. Нашли шабашников, взорвали. Знали: не встанет он… В газетах, речах пытались отделить Сталина от Ленина, противопоставить их друг другу. Вот, дескать, какой хороший был Ленин и какой негодяй Сталин… Уже тогда мне стало ясно, что взрывают не просто Сталина, идет большой подкоп под Ленина, но, когда я об этом пытался говорить и даже написал стихи:
меня жестко оборвали и стали нещадно сечь в печати.
На институтском вечере в МЭИ писатель Илья Эренбург поносил Сталина. Я написал ему
