До обеда они лежали на песке, купались в синем мелком море, снова лежали, не на подстилках, а прямо на горячем мраморном песке.
— Откуда у тебя такой купальник? — Андрей сыпал ей песок на живот.
— Девочки подарили, — она радостно валила его, целовала, клала голову на грудь.
Обсыпанные песком, они сплевывали с губ песчинки. А Витя все ходил по шею в воде, не плавал, а ходил часами по дну, насвистывал что-то и все трогал ласково, целовал море.
— Смотрите, здесь кто-то плавает! — кричал он иногда, забравшись на лохматый лиловый риф, покрытый крупными мидиями.
И они бежали в море, ныряли с головой, плыли к нему кто вперед…
Обедали на террасе маленького кафе, стоявшего над пляжем у ручья. Ветер трепал полосатые зонты, угрюмый армянин жарил на огне мясо на вертелах, косился на Танин купальник и, перемотав катушку старого пыльного магнитофона, снова включал на всю мощь джаз Гленна Миллера. Мотая головой, морща лоб, он совершенно заходился под эту музыку, забывая про мясо, деньги, даже про Танины бедра, за столиком у стены его друзья и соседи, сидевшие здесь вечно, играли в нарды и также заходились под музыку. И Витя, покачиваясь от удовольствия, поднимал стакан с чистым белым вином, которое они покупали у хозяина, кричал:
— Я не знаю, какая там у них Америка, но, по-моему, вот это и есть Америка! Лучше этой и быть не может!
После еды курили, глядели, отодвинувшись в тень, на море синее, у горизонта фиолетовое, на белый нырявший на ветру пароходик. Витя, обернувшись, спрашивал Андрея:
— Много у тебя еще денег?
— Есть.
— Когда кончатся, я предлагаю развернуться здесь. Мне даже стыдно, что я здесь никого не ограбил! Ты посмотри на этих грузинов…
— Это абхазцы, — Андрей жмурился от поднятого ветром песка.
— Ну абхазцы. Я просто долгом своим считаю начать их грабить.
— А потом?
— А потом уедем в Америку. Все вместе, и Танюшу возьмем.
— Как же вы Танюшу возьмете? — спрашивала Таня.
— Ерунда. У меня знакомый прапорщик есть на финляндской границе. Главное, ему только водки поставить. Напьемся, и все само выйдет. Протрезвеешь уже в Италии.
— Там нет Италии.
— Ну бог его знает, я не знаю, не был там никогда. Может быть, там вообще ничего нет. А туристов возят в Конотоп. Может быть, и Америки вообще нет, придумали ее… Я одно знаю, здесь нам жить больше не можно… Хамы кругом забрали все… И вообще я спать хочу…
После обеда они лежали в комнате, открыв все окна, слушая, как блеет во дворе коза, как шумит ветер в саду. Потом выходили вновь, шли куда-нибудь в горы, пробираясь круглыми тропинками, обходя заросли, изгороди, сидели где-нибудь на холме над кукурузным полем.
Вечером Андрей достал из чемодана «Марголин», разобранный на части, масленку, сидел, аккуратно чистил ствол, протирал тщательно затвор.
Таня читала. Зашел заспанный Витя, сел рядом, разглядывая обойму… Андрей следил за ним.
— Н-да, уважаю, — Витя засмеялся и стал жать Андрею руку. — Уважаю! — Он взял одну из гранат. — Давай рванем магазин!
— Положи… — Андрей аккуратно обмотал все в тряпки, спрятал в чемодан. — А то потеряешь.
— Ладно… — сказал Витя. — Я себе тоже достану.
— Зачем? Тебе не надо…
Таня с кровати смотрела на них.
Был шторм, море, набрав пыли, било меловыми волнами в берег, пеной покрывая мокрые скалы, обдавая выше головы людей, пробиравшихся вдоль обрыва к дороге. Тучи низко шли над морем из Турции и приносили дожди, лившие целыми днями.
Они сидели дома, иногда даже не вставая с постели. Таня, загоревшая, с побелевшими ресницами, все молчала, тревожно глядя в окно, или лежала тихо, отвернувшись к стене.
— Ну что с тобой? — целовал ее Андрей. — Не грусти.
— Не знаю, — отвечала она и старалась улыбнуться. — Это дождь тоску наводит… — Но снова замолкала, смотрела на Андрея странно.
— Ну что случилось? — томился он и сам отходил к окну, с неясной тревогой глядел на мокрые, туманившиеся холмы, на вздувшийся шумящий ручей.
— Нас ищут, наверное… — говорила она тихо. — Где-то звонят, сообщают приметы, где-то идут, лежат бумаги… Сколько нам еще осталось?
— Перестань, — он садился к ней. — Им не до нас. Знаешь, сколько у них дел?
— Нет. У них одно дело — мы. — И она, не отвечая на его поцелуи, глядела спокойно на Витю, который, открыв дверь к ним, садился спиной на пороге, курил, выставив на крыльцо босые ноги, мыл их под дождем, объявляя изредка:
— Собака прошла за ручьем. Мокрая, как шапка…
И приехала Лариса. Поднялась по ступеням, мокрая, свежая, под большим мужским зонтом, поставила в комнату чемодан, оглядев весело Витю.
— Ну здравствуй, жених… — Они по-мужски пожали друг другу руки.
Она по-матерински обняла Таню, радостно бросившуюся к ней на шею, поцеловала Андрея, огляделась смеясь, стряхивая капли с волос, достала тут же шампанское, коньяк…
— Что же вы, черти, слякоть развели? Юг называется…
И они устроили пикник, Андрей сбегал на мокрый двор, взял у хозяйки сыра, холодного мяса, зелень, в сухом просторном подвале она наполнила две большие фляги старым отстоявшимся вином, остальные, одевшись, спустились в свитерах, кедах. Они разобрали сумки, корзины, выпили сначала тут же виноградной водки из старых рюмок, что вынесла хозяйка, толстая добрая армянка, прикрываясь зонтами вышли к ручью, выпили еще на скользком берегу у ограды и уже не очень прикрываясь зонтами, отправились вдоль ручья вверх.
Смеясь, переговариваясь, они шли по камням, прошли загоны для скота, вошли в орешник, где на них глянула понурая мокрая корова. Справа и слева поднимались сырые холмы, и впереди над свисавшими к ручью лианами были холмы, на них изгороди, сады, мокрые кукурузные поля с клубившимся туманом, дождь сыпал мелкий, теплый, и вверху ходили круто тучи, открывая и пряча далекие и высокие хребты Бзыби.
Ручей петлял, с галечных перекатов прятался в узкие туннели, заросли, они то шли по воде прямо, не выбирая пути, то, встав, целовались, прижавшись мокрыми лицами, и тогда где-то впереди их звал звонкий голос Ларисы. Подхватив корзины, они бежали, пока не находили их, Ларису, утиравшую дождь с лица, и Витю, курившего на камне.
— Витя, — спрашивала тогда Таня, — а мы возьмем с собой в Америку Ларису?
— Возьмем, — отвечал Витя.
— А Наташу?
— Возьмем. И хозяйку возьмем, она мне носки подарила. И татар всех, и всех режиссеров, и всех комсомольцев и педерастов, и мастеров, и старух, и детей! Мы соберемся у границы утром, угрюмые и сирые, с узлами, сетками, все триста миллионов, над рекой туман, утки в камыше, тихо… Я закричу с горы страшно: «В Америку… Мо-о-ожно?!» И мы пойдем, двинемся разом вброд…
Отогнув кусты в одном из ответвлений ручья, они проникли в глубокий сумрачный каньон с колодцами и стенами, заросшими густо мхом, с ваннами в скалах, с водопадами. Вверху на зеленых плитах лежал навес из упавших деревьев, пиан(пять?) гирлянд мха, с которых падали тяжелые капли.
Они разложили закуски на расщепленном стволе на мху, белый сыр, лаваш, желтый пласт холодной
