Он прохаживался на улице, курил все, поводя шеей в новом воротничке, поправлял не нравившийся ему ремень, чувствуя себя неуклюжим, деревянным.
— Ну пошли скорей, я есть хочу!
Он отступил и замер…
Женщина стояла перед ним, изящная и стройная, строгая, в простом, но необыкновенно идущем ей светло-голубой платье, обрисовавшем ее упругие свободные груди, тощую талию, тугие бедра, длинные легкие руки в простых браслетах; тонкая, чистая шея охвачена голубенькими бусами, и лицо, удивительное лицо…
И девочка стояла перед ним, просторный белый жакет небрежно наброшен на плечи, острый бандитский локоток отставлен лихо, рука в кулачок, простые туфли без каблуков на длинных подвижных ногах, и вся подвижная, легкая, стремительная, смеется, глядит на него лукаво…
— Ну что смотришь, гангстер?.. Идем есть? — Она взяла его под руку, широкоплечего, медлительного, в просторном костюме, довольная его глуповатой улыбкой.
На них оглядывались. Андрей сам временами осторожно отстранялся, смотрел, не веря, на нее, то шедшую рядом легко и гордо, то вдруг бежавшую счастливо смотреть какое-нибудь мороженое…
В «Берлине» швейцар открыл ей дверь, пропустил с почтением, Андрея задержал, оттесняя его животом назад, растерявшегося, смутившегося совсем.
— Это со мной, — она вернулась, освободила его, взяла под руку, смеясь заглянула в лицо. — Ну что… гангстер в натуре?
Они сели в полупустом светлом зале, оглядываясь радостно вокруг, заказали шампанского, икры, еще что-то.
— Я водки хочу! — воскликнула она и обернулась к Андрею. — Можно?
Андрей, волнуясь, любовался ею.
— Я знаю, — она поправила ему волосы. — Тебя выдает лицо. У тебя ужасно провинциальное лицо.
— А ты? Столичная штучка, сколько раз ты была в Москве! Разве это столица…
— Ни разу, вот еще, бывать в этой вашей пошлой Москве!
Официант принес бутылки, поставил множество закусок, улыбнулся ей сладко.
— Смотри, — она засмеялась. — Он, наверное, принимает меня за проститутку. Зарежь его…
Потом встала из-за стола, пошла гордо через зал. — Я сейчас…
На нее оборачивались. Андрей налил рюмку, опрокинул в рот, поймал розово-желтый лист осетра, откинулся с папиросой, улыбаясь блаженно на высокие чистые окна.
Она вернулась, села рядом, глядя туманно и задумчиво, вдруг прильнула к нему, поцеловала в губы. Он уронил вилку, прижал ее к себе, обнял.
— Знаешь, — зашептала она, — давай убежим отсюда… Поедем домой.
— Прямо сейчас?
— Да… Сейчас-сейчас, — она дрожала. — Я не могу…
Они встали, шатаясь, как пьяные, она сама расплатилась, пошла торопясь, он едва поспевал за ней.
На улице они кинулись разом друг к другу так неистово, что стукнулись зубами, засмеялись оба, обнялись крепко-крепко, он, теряя голову, поцеловал ее в шею. Она застонала, опустив голову, сказала тихо:
— Господи, я даже домой не доеду…
Она едва добежала до его комнаты, бросая все, срывая с себя одежду еще на ходу, упала на диван, так что он ударился затылком о стену, но даже не почувствовал этого, повторяя все исступленно:
— Таня… Таня… Таня…
Они не выходили никуда и не открывали никому трое суток. В течение этого времени лишь Витя изредка стучал им в дверь и слышал смех их и счастливые голоса.
— Сейчас, Витя! Сейчас выйду… — глухо кричал Андрей. — Подожди минутку! — И снова смех.
— Да ладно, — отвечал Витя, тоже посмеиваясь. — Тебя утром-то будить? Пойдешь в институт?
— Конечно… Я сейчас выйду…
На второй день Витя принес, поставил им под дверь кастрюлю и две бутылки вина, позвал…
— Сейчас, сейчас выйду, — отозвался Андрей. — Подожди, не уходи.
— Да ладно… Я вам тут поесть принес, — он прислушался, но за дверью лишь шуршало белье…
Ночью Андрей, тихо шлепая, голый, занес кастрюлю и бутылки, поставил на пол у стены.
— Ты что там жуешь? — тотчас позвала его Таня. — Ты где? Под диваном, что ли?
— А-а-а, ты не спишь, — он возился у кастрюли, сидя на колонках. — Знаешь, по-моему, это борщ… Очень важный борщ…
Она смеясь встала, подошла, светя наготой, села рядом, поцеловала его в волосы. Он повернулся, вытер губы, поцеловал ее. Они сели рядом над кастрюлей и нежно целовали друг друга.
— А борщ?.. — засмеялась она.
— Да, борщ. — Он снова поцеловал, ласкал ее плечи, груди, встал, поднял ее, понес к дивану.
— Ты сумасшедший. — Она попробовала высвободиться. — Подожди.
Тела их смутно переплелись в чистом прозрачном свете ночи, шедшем с окна.
— Ну подожди же… — повторила она ласково.
— Сейчас, сейчас… — шептал он. — Сейчас…
Короткая ночь светла и чиста. Теперь она встала, потянулась легко, со вздохом, подошла к окну, раскрыла его настежь, впуская свежесть майской ночи. Прошел теплый дождь, где-то в светлых тучах еще шумела гроза.
Он встал тоже, прошел к ней, обнял ее за бедра, поцеловал в затылок, под волосы. Она вздрогнула, обернулась, нашла его губы…
Светало.
— Хочешь вина? — прошептал он.
— Да… — Они обнявшись гладили друг друга. — Ну неси же…
— Сейчас. — Он прижал ее крепче, все целовал в лицо. — Сейчас…
Она засмеялась, высвободилась, подошла к кастрюле.
— Вкусно… — Она сидя подняла кастрюлю, и они по очереди пили из нее через край.
Он открыл вино и пил из горлышка долго, и она отнимала у него бутылку, вино лилось им на руки, на грудь, Они смеялись и целовались снова и снова, все вставали, чтобы дойти до дивана, и никак не могли…
Он лег на спину на постель, она легла ему на грудь, правой рукой он все тянулся, пытаясь поймать упавшую бутылку, и не мог дотянуться.
— Подожди, Таня… Ну подожди же… Таня… Таня…
И вино лилось…
Когда рассвело совсем и за окном вовсю пели птицы, они сели друг напротив друга, утомленные, радостные, рассматривая друг друга.
— Ну пей же, — смеясь он протягивал ей вино, а она хулиганила, целовала горлышко бутылки, его пальцы, руку, все выше и выше, пока они снова не встретились губами. — Ну пей, Таня…
— Нет, ты покажись, покажись, — она, смеясь, стаскивала с него одеяло. — Ну ты и круглый стал! Круглый, круглый! Вот зад какой насидел, — она шлепнула его сильно. — Ну просто женский зад!
— Ах, женский! — Он, отставив бутылку, схватил ее за руки, перевернул на живот, шлепнул тоже.
— А у тебя мужской зад! Острый и деревянный, как табурет!
