Да, верно, NN надо в Москву – подальше от эмигрантской грязищи. Но ведь верно: Фаина ее не пустит.
Одна у меня надежда – на Гаршина.
В каком отчаяньи он был бы, если бы увидал это окружение, этот грязный кабак. Он и в Ленинграде часто жаловался мне, что вокруг NN заводятся какие-то совсем чужие ненужные люди – но там это были просто бессловесные, скучные, «не подстать». А тут – тут – совершенно растленная Фаина, интриганка, алкоголичка, насквозь нечистое существо; сумасшедшая Дроботова, ничтожная Беньяш. И А. А. не только допускает этот двор, но и радуется ему.
Нет, нет, пусть едет в Москву. Авось там покрупнее будет жить.
Раневская и Радзинская сегодня должны быть у NN, и потому я решила не идти. (В больнице строгости, да и не хочется мне в этот хор.)
Да, Софа сообщила под секретом, что Чагин ей сказал, что книга NN не пропущена (вопреки уверениям Зелинского, говорившего с Александровым)[582].
Бестия Зозовский. Знает, когда можно не выплачивать денег.
NN была тиха, спокойна, очень приветлива и ровна. Дурно отозвалась только о Беньяш («Дама из Националя почему-то рвется ко мне»). t° 37,3. Сказала, что накануне была уже 36,9, а сейчас небольшое повышение. Ни на что не жаловалась, кроме дурного сна. Говорила о речи Черчилля, которую ей прочла Фаина[583]. Сказала, что послала Гаршину еще телеграмму, где упоминается «строгая диета»:
– «Это, если в предыдущей телеграмме не пропустят слова тиф, так чтобы он догадался».
(Я тоже получила телеграмму от Гаршина, которая три дня валялась на Гоголевской.)
Вчера днем зашла на Маркса, 7 (к Радзинской и за мясом). Там Волькенштейн и Радзинская сообщили, что была Фаина, в истерике: «у NN повысился жар, осложнение, ей хуже, никто ничем не хочет помочь» и т. д. Я была напугана несколько минут, пока не догадалась, что это всё чушь и выдумки: Ф. Г. была вместе со мной; после меня она NN не видала… Просто нужно было для чего-то всем сообщить сенсацию. Для чего бы?
Пошла сегодня. t° 36,6. Нормальная! Слава богу. Сидела я мало, так как там была Фаина.
От В. Г. несколько телеграмм.
Интрига Ф. Г. разъяснилась вполне. NN произнесла следующую речь:
– «У меня было осложнение, так как меня два дня кормили бараньим супом. К счастью, Ф. Г. это обнаружила. Теперь она принесет мне куриный: сама покупает куру, сама ее варит. Она меня спасла».
Ф. Г. скромно потупляет глаза. – Ну что Вы, NN…
Не знаю почему, но NN сегодня несколько раз давала понять, что была «не в себе».
– «Страшная болезнь тиф.
Форма извинения своей грубости?
От Пуниных нет ответа на телеграмму – ту, прощальную. По-видимому, не получили.
Сегодня утром мне позвонил Радзинский, что в издательство пришла телеграмма от Ярцева: «верстку высылаем печатайте книгу»[584]). Я рассказала об этом NN и попросила разрешения добиваться, чтобы мне дали корректуру. Она разрешила.
Значит, уже сверстали под шумок.
«Милая Лидия Корнеевна, узнайте про мою книгу и когда уезжают Радзинск. Очень жаль, что не увижу Вас – никого не пускают. Ахм.»
Врачи говорят, что t° нормальная уже пять дней.
Интересно, не значит ли вопрос о Радзинских, что она хочет с ними в Москву?
«Ей уже раз предлагали, не правда ли? но она отказалась. Я не хочу оказаться в глупом положении и хотел бы знать заранее, согласится ли она?»
Я объяснила, что там было бы идеально – но у нее мало денег, а там надо много платить.
… «Да. А почему, если у нее трудно с деньгами, она не займется переводами?»
Экземпляра рукописи (или верстки) из Москвы еще нет.
Корректура Толстым мне обещана.
Телеграмму о разрешении я видела.
Радзинские едут 3-го—5-го.
Разузнав все это, я написала А. А. письмо – с подробным отчетом о запросе Лежнева. Отнесла письмо в больницу. Прошу, чтобы в понедельник она мне ответила.
Думаю, ей не понравится все. Она не любит давать прямые ответы на прямые вопросы, да еще в письменной форме.
Неужели без осложнений у нее пройдет тиф? Хоть бы.
У нее сидела Ф. Г. Она уступила мне свой халат, вышла, и я воровски вошла.
NN сидела на кровати, с распущенными волосами, юная и «будто вымытая, будто из бани». Приветливая, простая и веселая.
Я так обрадовалась ей такой, что даже сама от себя не ожидала. Она будет здорова, будет жива.
Была я у нее совсем мало, так как Раневская ворвалась и грубо заторопила.
Мы успели поговорить о комнате и о военных новостях. Она очень расспрашивала о Тулоне, о Ржеве и о Сталинграде.
– «Молодцы французы», – сказала она, узнав о потоплении флота[585] ).
О комнате просила передать Лежневу, что если она будет в первом этаже – согласна. – «Но это не сахар, – сказала она мне. – Мы знаем по 1919-му году, что в случае бытовых затруднений – так называемые благоустроенные дома первыми становятся непригодны для жилья».
Третьего дня ко мне спустилась Булгакова и сообщила, что у нее Раневская со страшным известием: Львова получила бумажку от Лежнева, в которой он разрешает ей занять комнату NN «вплоть до выздоровления».
Я удивилась. Поднялась наверх. Фаина очень оживленно мне все это изложила и просила пойти к Лежневу, выяснить. Охала, ахала «NN переезжает, а я так занята съемками, как же она будет одна» и пр.
Вчера я уже собиралась отправиться к Лежневу, когда Лида передала мне телеграмму для NN от Гаршина (ей дали Радзинские), и мы решили зайти в больницу.
Пошли. Увидели в окно палаты, что NN на ногах. Передали телеграмму.
В саду нас нагнала Раневская.
Обращаясь исключительно к Лиде[586], она рассказала, что надо устраивать NN в стационар, что Ломакина обещала, но нет мест, и надо звонить Ломакиной, а ей, Раневской, неоткуда, и она снимается, а тут надо идти приводить в порядок комнату NN, а она замучена и пр.
Черт дернул меня ляпнуть, что позвонить Ломакину могу я.
Фаина вцепилась: «так, значит, вы это сделаете».
Я обещала.
