Пришла к Лежневу. У него сидел в кресле бурбон – Тихонов.
Лежнев позвонил при мне секретарю ЦК Матвееву, который обещал комнату на Пушкинской. Положил трубку очень довольный.
«Оказывается, Л. К., Матвеев говорил с Ломакиным, и тот устроил NN в стационар. Так что комната будет позже».
– Удивительно, – сказал Тихонов, – жены-мироносицы бегают, жалуются, а перевезти А. А. на Пушкинскую не могут. Ведь ЦК давно готов ее там устроить, все для нее сделать.
– Да, но NN не хотела, потому что ей дорого. 200 р. А у нее пенсия – 150 и редкий литературный заработок.
– Ахматова не может заработать в Ташкенте 200 р? – Ну что вы! Написала стихотворение – вот и 200 р, – очень грубо и глупо сказал Тихонов.
Относительно Львовой Лежнев сказал, что все это недоразумение, и она ему дала неверные сведения. Записка аннулируется.
Я пошла обедать. Обедала за одним столом с Марией Мих. Волькенштейн.
– Вы знаете, – сказала она мне, – Ф. Г. поручила мне к завтрему прибрать комнату NN. Я очень тороплюсь.
Молодец, Фаина!
И к вечеру я решила постепенно, что звонить Ломакиной я не буду. В самом деле, зачем хоровое пение перед властью? Ф. Г. с ней уже говорила – пусть дальше сама и говорит… Тем более, что там очевидно все уже сказано.
По-видимому, NN просила Ф. Г. не надоедать Ломакиной и Ф. Г. хочет, чтобы надоедала я. Так я понимаю… О, придворный интриган!
Сегодня утром я пошла к NN.
Она вышла ко мне в переднюю. В буром халате, голова повязана полотенцем, на ногах – что-то вроде мужских кальсон. Лицо неприветливое, злое.
Я передала ей записку для Ф. Г., в которой сообщаю, что Ломакиной
NN вынесла стул, и мы вышли на крыльцо.
– «Как тепло! Какая весна», – повторяла NN.
Сегодня – и вчера – тут очередная весна. Днем жарко.
Очевидно, NN очень озабочена тем – возьмут ее в стационар или нет.
Пока мы сидели – на том берегу реки палили: киносъемка.
Расспрашивала об Африке.
На прощание сказала:
– «Как Надя? Очень я соскучилась по ней… Ну вот, скоро буду дома – тогда увидимся…»
Я передам это Н. Я. Но вряд ли она обрадуется.
Когда вечером я пришла домой из гостей, оказалось, что была Раневская, которая сообщила, что завтра перевозит NN на ул. Карла Маркса: в обещанном стационаре не оказалось места.
Итак, снова у разбитого корыта.
Неожиданно для меня оно удалось.
Лежнев позвонил Матвееву, звонила я, Сомова; и Раневская на машине отвезла NN в стационар.
Все это было, конечно, по-ташкентски: машина приехала, а шофер не знал, куда везти; Матвеев (секретарь ЦК) не знал, что Дурмень закрыт и стационар на Жуковской и т. д. Но в конце концов все устроилось.
Теперь только бы за это время устроить Пушкинскую.
Тихонов продолжает свою странную линию. Вчера, когда мы с Сомовой – очень горячо отозвавшейся – волновались у телефона, он вдруг сказал на всю комнату:
– Хорошо быть беспомощной или казаться такой. Очень удобно.
Сегодня я пошла к ней в стационар. Она вышла ко мне – в нарядном синем халате, с пушистыми, только что вымытыми волосами.
Разговор, который мы вели, был странен – по злости с ее стороны, по какой-то упорной маниакальности. Сначала мы поговорили о письме – она, два дня назад, получила письмо от Левы. Разговор был довольно ровен и спокоен, потом вдруг:
– «А знаете, Радзинские-то ведь оказались бандитами. Он сам признался, что брал все время себе мой паек – весь мой паек. Вы подумайте! Холодные, спокойные бандиты. Это после стольких демонстраций заботы и преданности».
– Кому же он признался?
– «Фаине Георгиевне».
Я молчала. По-видимому, раздраженная этим молчанием, она несколько раз повторила слова о бандитизме.
Потом:
– «Как я скучаю по Наде… Очень хочу ее видеть.
В ответ на мой удивленный взгляд:
– «Да, в ту больницу я не хотела, чтобы она пришла, та уж была слишком страшная… (Зачем она лжет мне? Ведь я знаю, почему она не хотела.) А здесь нарядно, хорошо… Пусть она придет в воскресенье… Ведь она и Ф. Г. и Ломакина спасли мне жизнь. Иначе я давно лежала бы на кладбище. Особенно после того, как ваш убийца врач, которого вы привели [зачеркнуто полторы строки. – Е. Ч.] Скажите, зачем вы его тогда привели? Для чего?»
– По-видимому для того, чтобы убить вас, NN. Для чего же еще!
Затем – от полной растерянности перед этой настойчивой грубостью, непостижимой и непристойной [продолжение отрезано. – Е. Ч.]
Скоро пришла Ф. Г. Я встала. NN радостно подошла к ней:
– «Я сама мыла голову!»
– «Ну NN, разве можно самой!»
[вырезана половина страницы. – Е. Ч.]
Тихонов говорил мне, что экземпляр рукописи уже получен. Многое вымарано. В частности – «Тринадцатый год».
«Так бывает в жизни…»
Сохранились шесть «Ташкентских тетрадей» Лидии Чуковской за 1941—42 годы. Большая часть записей в этих тетрадях касаются Анны Ахматовой, но есть и другие – стихи этого времени, написанные самой Л. К., случайные разговоры, услышанные на улице, домашние события. Одна из этих шести тетрадей подарена Анной Андреевной.
Первое время после разрыва с Ахматовой Л. К. возвращалась мысленно к его причинам.
Вот некоторые записи 1943 года:
«Целый день думаю, думаю об Анне Андреевне. Ищу свою ошибку, свою неправоту. Мне легче было бы быть неправой, чем видеть ее – недоброй, несправедливой, ошибающейся, непонимающей…».
«И у меня вдруг страшно сжалось сердце. За что они все предали и оскорбили меня. И А. А. – такая умница. Неужели она не видит, что во мне нет ничего кроме нежности к ней?»
«Глупый разговор об А. А. (с Н. С. Родичевой. – Е.
– Я всегда чувствую себя с ней напряженно, нелегко.
– Это вполне естественно. Чувствовали бы вы себя легко и свободно с Лермонтовым, например?
– Что вы, что вы, Л. К.?.. Вы преувеличиваете.
