Как безнадежно близоруки люди».
«…гениальность стихов затмевает все». (Записано, когда Л. К. получила ташкентскую книжку Ахматовой в издательстве. – Е. Ч.)
В 1965—68 годах Л. К. перечла свои ахматовские и общие дневники. Позже она много раз к ним возвращалась, работая над «Записками об Анне Ахматовой».
Судя по ее дневнику, она прочла «Ташкентские тетради» несколько раз. Но не успела приготовить их для печати. Сомневалась, колебалась, откладывала. Лучше всего передают ее отношение к этим страницам ее собственные строки в дневнике, написанные в разные годы, на протяжении более четверти века:
«Я кинулась в холодную воду – читаю свои Дневники 1942 года. Свой мученический Ташкент. Боль – но уже не кровавая».
«Продолжаю читать свой ташкентский дневник. Еще не вижу, в каком размере надо это давать, в прежней ли форме, и в каком виде коснуться, и коснуться ли ссоры и дурных, некрасивых черт жизни А. А.» (13 января 1968)
«Перечла помаленьку Ташкентский Дневник. Как быть – еще не знаю, но бездна интереснейшего».
«Какая жизнь кидается на меня из них, когда я перечитываю эти старые, грязные, шершавые, сшитые тетради! Я все забыла – и вдруг сразу все мне навстречу».
«Перечитываю Ташкентский Дневник. Тяжело. Но очень манит писать».
«…кое-как конспектировала свои 40-ые годы. Это нужно для предисловия ко второму тому. Но как же писать… как…»
«С ужасом и отвращением перечитываю свои Дневники 40-х годов… Какое мое ничтожество, какая постоянная немощь перед жизнью, всегда поражение – денег нет, жилья нет… себя спасти от безоплатной работы, от лохмотьев – тоже не могу. Беспомощно, беззащитно, тщетно, бездарно».
«Работали с Финой – конспектировали «красную тетрадь» 1941 года, оказавшуюся необычайно важной, важнее, чем я думала и помнила… – главное – Ташкент 1941 года, А. А. и «Поэма», А. А. и мои стихи, «это ён на ону пошел или ёна на яво» – как я могла забыть это?.. Там и многие стихи мои, и слова о них АА, и ее поправки, и когда какие строфы возникали в «Поэме». Но
«Вспоминать Ташкент мне вредно. Город предательств… После Ташкента я десять лет не видела А. А.; потом подружилась с нею снова и дружила до гроба, но не забывала о ее Ташкентских поступках никогда. Простить можно, но
«…читала ташкентский свой дневник. Пока совершенно не знаю, что мне с ним делать. Люша говорит: продолжить им первый том. Нет. По логике так, а по музыке нет. Ввести после конца третьего тома? Нет, после смерти А. А. уже ничего нельзя. Надо бы сделать отдельную книгу «Из ташкентских тетрадей» или «В зазеркалье». Но дело в том, что я не в силах окунуться в Ташкентские ужасы – самый ужасный период моей жизни после 1937-го – измены, предательство, воровство… некрасивое, неблагородное поведение А. А., нищета, торговля и покупка на рынке, страшные детские дома, недоедание, мой тиф…»
«Ах, придется мне, придется писать Ташкентский период, а я хотела обойтись без».
«…совершенно не дают работать. А в ночные страшные часы так много мыслей! Написать бы, например, о проезде Пуниных через Ташкент, о встрече А. А. с Н. Н., о вокзале, сборе хлеба и пр. – что и вызвало столь знаменитое покаянное письмо Н. Н. к А. А… Но и думать нечего».
«Нет, надо, надо мне расшифровать свой Ташкент, умирать еще нельзя».
«Фина привезла домой тетрадь 1967 года (об А. А. после смерти) и 1942—43. Ташкент. Как я боюсь их!» (2
«Да, еще – необходимо прочесть мою Ташкентскую тетрадь, ведь о 1942 году в Ташкенте никто ничего не написал. Да там и много лишнего, что надо было бы уничтожить».
«…я с головой погрузилась в Ташкентские Записные книжки. Они такие страшные! Какой Двор Чудес с ними сравнится.
«Записная книжка» ташкентская ничуть не похожа на мои Ленинградские и Московские Дневники. Надо будет – если доживу – искать для них совсем новую форму. Скажем, выписки о ее литературных мнениях, может быть. Потому что там все мельком, на ходу. Когда я переписывала свои Дневники – оказывалось, что я помню гораздо меньше, чем там написано; а когда читаю Записные Книжки –
«Я решила заглянуть в Ташкентские записи. Боже мой! Боже мой! Сколько мучений, трудовых, сколько болезней, какая нищета, какая бездомность! Сколько предательств! Стыдно, конечно, жалеть себя, но каюсь: жалею.
«Вожусь – недостаточно с Ташкентскими тетрадями… оставить эти тетради без себя в таком виде нельзя».
«Читала свои Ташкентские записки. А. А. выглядит там так постыдно, что многое вырезываю… Так оставить нельзя. Я думаю, что если бы я перечла эти строки в 52-м – я не вернулась бы к ней».
«Наступает на пятки 3-й том… И Ташкент. (Хочу дать его в обрывках.)»
Это последняя запись в дневниках Л. К. о ташкентских тетрадях. Она успела уничтожить некоторые слова, строки, страницы, но не успела приготовить свои записи для печати. Ей явно не хотелось писать об этом времени.
В дневнике Л. К. сохранилось и одно суждение Ахматовой об их ссоре, записанное в 1943 году, по свежим следам:
«Волькенштейн мне сказал:
– У меня был о вас разговор с А. А. Я ей говорю: «Почему это вы не встречаетесь с А. К.? Она так любит вас. И вы так дружили с ней. И она такая славная и пр.». А. А.: «Так бывает в жизни…»
Бывает – но должно ли быть?»
К сказанному остается только добавить, что в отличие от всех трех томов «Записок», подготовленных к печати автором, «Ташкентские тетради» представляют собой необработанный, беглый дневник для себя, не предназначавшийся для печати.
Мною отобраны для публикации лишь записи, касающиеся Ахматовой, нами расшифрованы многие имена и фамилии, записанные сокращенно. А. К. писала обычно лишь первую букву фамилии, а Ахматову называла – NN. В разгадывании имен помогли позднейшие заметки А. К. на полях или вставки развернутого имени карандашом.
Помогли и некоторые подготовительные материалы, которые накопились за годы работы над «Записками». В частности, в 1982 году Л. К. продиктовала своей помощнице Ж. Хавкиной и мне вопросы, которые она хотела бы затронуть в будущих пояснениях к «Ташкентским тетрадям». Краткие подстрочные
