— Неужто опять осмелился?
— Он докучал ее гостям.
— Всюду он нос сует, старый шкодник.
— Ему бы только напакостничать.
— Я видела часы на крыше. Своими глазами...
— Этому Штро теперь крышка, он...
— Которые же часы?
— Да те самые, что она купила у него прошлой зимой, когда он обеднял вовсе. Красные с золотом, чисто икона. Загляденье, а не часы, достались ему еще от деда, тогда ведь дела шли хорошо, не по- нынешнему.
— Да, этому Штро теперь крышка. Она отымет у него отель. Вскорости она...
— Вскорости она с него последние штаны спустит. Возьмет отель за бесценок.
— А там застроит все участки до самого моста. Попомните мое слово. Будущей зимой она заберет отель Штро. Прошлой зимой она забрала часы. А в запрошлом году ссудила ему денег под закладную.
— Заведение Штро для нее что кость в горле, единственная помеха. Она его изничтожит.
Обе женщины и хозяин кафе близко сдвинули головы над столиком, влекомые неведомой силой к предмету разговора. Женщины машинально то погружали ложечки в мороженое, то подносили ко рту, хозяин же положил руки перед собой на стол, сцепив пальцы. Голоса их теперь звучали молитвенно.
— Она расширит свои владения до моста.
— А может статься, и за мост перешагнет.
— Нет уж, за мост не поспеет. Годы ее не те.
— Бедняга Штро!
— И почему она не расширяет свои владения с другого конца?
— Да потому, что там невелика прибыль.
— Самые доходные места здесь, на этом берегу.
— Песенка старого Штро спета.
— Она застроит все, до самого моста. Сломает отель, а там развернется вовсю.
— Перешагнет и за мост.
— Бедняга Штро. Она выставила его часы всем напоказ.
— И об чем он думает, старый, ленивый боров?
— Что он хочет углядеть в свой бинокль?
— Гостей.
— Дай ему бог досыта на них наглядеться.
Они засмеялись, но вдруг вспомнили обо мне и сразу как будто очнулись от забытья.
С какой тонкостью подала фрау Люблонич свою роковую весть! Когда я вернулась, позолоченные часы еще стояли на крыше. Они служили напоминанием о том, что время течет, лето на исходе и скоро весь его отель, как и часы, будет принадлежать ей. Мимо нетвердой походкой брел восвояси герр Штро, совсем пьяный. Меня он не заметил. Он с тоской взирал на часы, освещенные закатом, как взирали трепещущие враги господни на голову Олоферна. Я подумала, что бедняга едва ли переживет эту зиму; видно было, как изнемогает он в неравной борьбе с фрау Люблонич, теряя последние силы.
Зато она будет жить лет до девяноста, а возможно, и больше. Все давали ей года пятьдесят три, пятьдесят четыре, самое большее пятьдесят пять или пятьдесят шесть; у нее было железное здоровье.
На другой день часы исчезли. Всему свой срок. Они вернулись в роскошные апартаменты за кухней, куда фрау Люблонич удалялась поздней ночью лелеять высокие замыслы и не лежала пластом, как поверженная, а покоилась на пышных, белоснежных подушках среди своих малиновых, алых и розовых с золотом сокровищ, которые отвращали ее душу от лености, как очистительное покаяние. Здесь у нее родилась мысль посадить пальму и выстроить лавки.
На другое утро, когда я увидела, как она чистит на дворе кастрюли и ходит в своих растоптанных башмаках меж грядами, в сердце мое закрался ужас. Она могла бы облечься в пурпур и золото, могла бы жить в особняке, увенчанном башнями, не хуже, чем у здешнего доктора. Но, то ли боясь, как бы ее не сглазили, то ли из бескорыстной преданности, которая сродни любви к чистому искусству, она предпочитает всему этому свой коричневый фартук и растоптанные башмаки. И нет сомнения в том, что она будет вознаграждена. Она завладеет отелем Штро. Она победоносно отторгнет земли до самого моста и за мостом. Ей будут принадлежать кафе, бассейн, кинотеатр. Все торговые ряды на рынке будут принадлежать ей, а потом она умрет на алой постели под балдахином с золотой бахромой, подле позолоченных часов, шкатулок с деловыми бумагами и бесполезной склянки с лекарством.
Словно чувствуя это, трое постояльцев, еще не покинувших отель Штро, пришли к фрау Люблонич узнать, найдутся ли у нее номера и какую она просит цену. Цена была вполне умеренная, и для двоих номера сразу нашлись. Третий в тот же вечер укатил на своем мотоцикле.
Всякому приятно быть на стороне победителя. Наутро я видела, как двое, перебравшиеся из отеля Штро, преспокойно завтракали под каштаном у Люблонич. Герр Штро, немного протрезвевший, стоял в дверях своего заведения и смотрел на них. Я подумала: почему он не плюнет на нас, ведь ему все равно уже нечего терять. Мысленно я снова увидела позолоченные часы высоко в сиянии заката. И хотя я еще сердилась на этого человека за то, что он за мной подглядывал, я испытывала вместе с тем высокомерное презрение и глубокую жалость, жгучее торжество и холодный страх.
Для зимы печальные подходят сказки *{17}
Жил человек у самого кладбища. Звали его Селвин Макгрегор, и был он чудесный парень, даром что не без греха по части выпивки.
— Ну и жилье у тебя, Селвин!
— Подопрись посошком на дорожку, золотко.
— Вот так, Селвин!
— Письмо-то завтра принесут. А завтра-то письмо придет.
— Ох, уж этот мне Селвин Макгрегор!
— Как первое число, так мне письмо. Как мне письмо, так первое число.
— Ну ты же и хват, Макгрегор. Ладно, налей, только поменьше.
— Да подопрись как следует, путь-то долгий!
— Нет, Мак, я пошел. Ну и жилье у тебя — там, понимаешь, кладбище, тут развалюха церковь, а кругом колючей проволоки понавертели, да кто сюда к тебе полезет!
— Короче, со свиданьицем!
— Будем здоровы, мистер Макгрегор. Распоследний голодранец — и тот сюда ночью не сунется. Нет, вот как угодно, а колючую проволоку я не одобряю.
— Словом, первого деньги будут.
— Селвин, мне все ж таки пора, а то смеркается.
И так оно шло тринадцать лет: Селвину было двадцать пять, а стало тридцать восемь. В двадцать пять его комиссовали из армии, а в тридцать восемь он жил да поживал в своей лачужке, в зарослях возле развалин пасторского дома. Но и до кладбища доходили письма из Эдинбурга, и первого числа каждого месяца он ходил менять чек на деньги.
— Вечер добрый, мистер Макгрегор.
— Привет, привет, сейчас обоим налью.
— Мистер Макгрегор, мы вас прямо-таки просим: вы ведь примете участие в нашем концерте?
— Это в середине-то месяца?
