Аннабел в то время уже охотно приглашали сниматься в фильмах на небольшие роли — робких, незаметных девушек: она играла машинистку, вернувшуюся в контору забрать забытый сверток именно в тот момент, когда за стеной в кабинете шефа разгорается роковой спор; малютку горничную, чьи непредвиденные шуры-муры с посыльным срывают планы похитителей ребенка; девушку, заблудившуюся в метро, которой неожиданные обстоятельства так и не позволяют добраться до ее комнатки в Попларе; затем она сыграла более значительную роль: медсестры, несправедливо обвиненной в краже наркотических средств, которая вдруг просыпается в Бангкоке, в отдельной палате больницы, и, с большим трудом придя в себя, встречает настороженный взгляд сиделки, оказавшейся ее бывшей пациенткой; и много других ролей. Ее глаза не были велики, но каким-то чудом на экране делались большими. Другое, еще более необъяснимое чудо произошло лишь через десять лет, когда Луиджи Леопарди, итальянский продюсер (друзья звали его By, так как его настоящее имя было Винченцо), превратил ее экранные глазищи в глаза Тигрицы. Термин впервые был употреблен пресс-секретаршей кинокомпании в рекламе к фильму «Дом на пиацце», в котором Аннабел снискала свой первый большой успех. Но прежде чем фильм вышел на экран, Луиджи добавил к «Тигрице» «Английскую Леди». Так ее с тех пор титуловали на всех афишах, и не только на афишах.
В те времена, когда Аннабел делала первые шаги к карьере, снимаясь в английских фильмах, ей и в голову не приходило, что она глупа: ведь глупость на том и держится, что расцветает пышным цветом при отсутствии зеркала. Фредерик мягко, даже благожелательно, подчеркивал глупость жены в присутствии знакомых мужчин и особенно Билли О'Брайена. Аннабел не обижалась, пока не почувствовала в его словах пренебрежения. То, что она зарабатывает много больше мужа, казалось ей лишь доказательством того, что он не хочет работать. Возмущаясь его ленью, она не допускала мысли о возможности других причин. Иногда раздражение прорывалось наружу, подчас бестактно, при людях; сквозь острые мелкие зубки она бросала: «Простите, мне пора домой, нужно выспаться. Как-никак кормлю семью».
А Фредерик все чаще и чаще проводил целые дни дома, в Кенсингтоне, с упоением поглощая одну за другой все те книги, которые ему не удалось прочесть раньше. Было несколько ролей, созвучных его дарованию, если можно говорить о даровании никогда не играющего актера. Однако Фредерик придерживался теории, что случайное взаимодействие генов сделало его способный: к исполнению одних лишь серьезных ролей в пьесах Стриндберга, Ибсена, Марло и Чехова (но не Шекспира!); в известной мере он был прав, ибо все более или менее вероятно в зыбкой области предположений, где нет определенности, а потому нельзя и ошибиться. Практически его решение ограничить свой репертуар ровно ничего не значило: в пьесах, в которых он хотел бы играть, ролей ему не предлагали.
Храня незыблемую веру в свое дарование, он испытал его к двадцати девяти годам только в нескольких мелких постановках и этим ограничился. Строй его мыслей напоминал винтовую лестницу: с любого уровня, с любого поворота он созерцал одно и то же — свой незапятнанный, ни разу не испытанный талант. По натуре Фредерик был интеллектуалом вообще, интеллектуалом без определенных занятий. Возможно, счастливейшими часами в его жизни были те, которые он проводил за чтением различных произведений на тему «Пляска смерти» или делая пометки на полях сочинений Стриндберга, в то время как Аннабел, чье убогое искусство всегда находило спрос, отправлялась на студию либо на несколько недель выезжала на натурные съемки.
Фредерик считал, что жена занимается чем-то совсем непохожим на то, что хотелось бы делать ему. Она не спорила, не очень ясно понимая, о чем идет речь. Когда он рассуждал о «проникновении в образ», Аннабел соглашалась с каждым словом, так как еще в театральной школе привыкла к разговорам на эту тему: все говорили о «проникновении в образ» и о высоком искусстве. Что все это означает, она представляла себе смутно. Сама Аннабел прибегала к инстинктивно выработавшемуся у нас методу, который заключался в том, что она занимала перед камерой какую-то определенную позу, будто готовила серию фотографий для домашнего альбома. Этим искусством она овладела вполне, так сказать, понаторела в нем. Благодаря ему и помощи Луиджи Леопарди через десять лет она была признана очень хорошей актрисой.
Но еще в ту пору, когда Аннабел играла небольшие роли в кинофильмах, глупость мало-помалу начала с нее сходить; это получилось само собой, без усилий, благодаря уверенности, которую ей принес первый успех в кино. Оказалось, что все очень просто: не обязательно быть умной — достаточно существовать; роль играть не требуется — нужно лишь находиться перед камерой. Удивляясь, как это не пришло ей в голову раньше, она поделилась своим открытием с мужем. Тот усмотрел в ее словах присущую ей ограниченность и с раздражением ответил:
— Не выводи теорию из ерунды. Играть ты не умеешь. Тебе просто везет.
— Я об этом и говорю.
Когда оглядываешься назад, нетрудно себе представить, как обстояли дела в прошлом, хотя в свое время все казалось неясным.
Фредерик сделался сварливым, но жену не задевал. И поскольку объектом его гнева служила не она, а главным образом ее обидчики, Аннабел почти не замечала, что у мужа портится характер. Она встревожилась лишь, когда Фредерик, распалившись, весьма некстати вздумал за нее вступиться и нагрубил режиссеру, в фильме которого она снималась.
— Кто тебя за язык тянул? — недоумевала она. — С ним и без того трудно ладить.
— Ты мне сто раз на него жаловалась. Что ж, по-твоему, я должен спокойно смотреть, как тебя притесняют?
Она и в самом деле нередко ворчала, что режиссер этот ужасный самодур, невропат, что он слишком много пьет и с ним невозможно иметь дело. Брюзжать таким образом, придя домой, стало для нее чуть ли не отдыхом, одной из тихих семейных радостей. Аннабел привыкла обрушивать на мужа, словно он только для того и создан, все свои неурядицы. Рассказывая, она увлекалась и для красного словца сгущала краски. Однако до сих пор Фредерик не вмешивался в ее дела. Моя карьера, испугалась она, может пострадать моя карьера. Позже она высказала свои опасения вслух. Фредерик усмехнулся. Ее охватило смятение, и она чуть ли не на полторы недели потеряла покой.
В этом же году, работая тайком в ее отсутствие, Фредерик написал сценарий. Сценарий был принят, и, к удивлению Аннабел, мужу неплохо заплатили. У нее в то время был роман с чопорным молодым американцем, который обучался в театральной школе и получил небольшую роль в фильме, где снималась Аннабел. Роман длился два месяца, в течение которых любовники встречались главным образом днем, в промежутках между съемками. Оборвался роман после того, как Аннабел дважды посмеялась над своим возлюбленным. Оба раза ее насмешило выражение его лица. Ему, как и ей, было двадцать восемь лет, и он уже не первый год получал отсрочку от воинского призыва, с тем чтобы довести до конца изучение сценического искусства в Европе. Как-то случилось, что повестка пришла прежде, чем он успел подать прошение о новой отсрочке; он весь день пытался дозвониться до своего адвоката в Калифорнии и был вне себя от ярости: кричал телефонистке, что у него срочный, не терпящий отлагательств вызов, что речь идет о важнейших делах. В самый разгар его пререканий с центральной станцией Аннабел рассмеялась. Это и был первый раз. Он взглянул на нее растерянно, с обидой, и его круглое пылающее лицо было точь-в-точь как у школьника, этакого младшего братца, который понял наконец, что мама терпеть не может животных. Это выражение его лица и насмешило Аннабел, которая сама не знала толком, что ей кажется таким забавным. Второй случай тоже произошел у него дома. Они приехали после ленча, куда их пригласил один продюсер и где пили шампанское. Почувствовав тошноту, он встал с кровати и вышел в ванную. Его вырвало. Когда он вернулся сказать ей об этом, Аннабел лениво откинулась на подушку и, посоветовав ему лечь, закрыла глаза.
— Но меня же тошнит! — крикнул он. — Тошнит!
Она снова открыла глаза. Он стоял на ковре, потрясенный ее британской черствостью, и был очень похож на куклу: негнущиеся руки торчат, будто сшиты из тряпок и набиты ватой, рот и глаза совершенно круглые. Она расхохоталась — во второй и в последний раз.
Позже он говорил:
— Я никогда не забуду, как ты смеялась надо мной, когда меня тошнило.
Спустя немного времени, когда все это уже закончилось, Аннабел пересказала мужу оба эпизода, не без сожаления умолчав лишь об одном обстоятельстве, которое, на ее взгляд, придавало особый комизм ситуации. Фредерик нашел истории забавными, супруги весело похихикали, но на досуге он попробовал себе представить подробности обеих сцен и призадумался, уж не лежала ли та парочка в постели или, может
