быть, только что встала, или собиралась лечь.
Она очень радовалась, что их брак не распался, ведь в первые годы ее работы на студии дело, казалось, явно шло к тому. Через несколько месяцев Фредерик принялся за новый сценарий; главная роль в нем предназначалась Аннабел. Он теперь с б
Жизнь, которую она вела, став киноактрисой, и в самом деле шлифовала ум. Это было увлекательно, но страшновато. Она тянулась к Фредерику, тянулась даже к его старым друзьям, людям, с которыми их то сталкивала, то разлучала судьба; особенно она ценила Билли О'Брайена, считая, что его присутствие развлекает мужа, когда она уезжает.
Билли обращался с ней насмешливо, враждебно, иногда просто грубо. Она прощала ему все в память о прошлом, о милых временах, прелесть которых она оценила только позже. Сейчас у нее появилось больше денег, больше писем, больше дел и больше тем для разговоров и раздумья. В прежние годы, освободившись пораньше, она, случалось, усаживалась за письмо к отцу, или кузине, или школьной подруге. Она писала его от руки, потом запечатывала и отправлялась на почту, там покупала марку, лизнув, приклеивала ее к конверту и Для верности придавливала рукой; потом шла к ящику, опускала письмо, и оно падало на дно с глухим стуком.
Сейчас этот приятный ритуал безвозвратно канул в прошлое. Скорее с теплотой, чем с сожалением, Аннабел вспоминала, как строчила эти длинные, почти бессодержательные письма, ходила на почту и, вернувшись домой, снова ставила чайник на плиту.
Как-то раз, когда Фредерик и Билли явились поздно ночью, во втором часу, Аннабел мечтательно проговорила:
— Как хорошо было в те времена, когда я изредка писала по одному письму и сама ходила опускать его в почтовый ящик; одно-единственное письмо. А потом...
— Ах, да перестань позировать, — сказал Билли.
Она стояла на ковре, опираясь рукой о столик и устремив взор в прошлое, словно играла роль героини средних лет.
— Я вовсе не позирую, — ответила она и тут же плюхнулась в кресло. — Просто мне нравилось самой отправлять письма, вот и все.
Фредерик, который был слегка навеселе, а сейчас налил себе еще виски с содовой, сказал:
— Она считает, что я и есть тот самый ящик — здоровенный ярко-красный почтовый ящик, куда она бросает свои письма. Ей только для этого и нужен муж.
Она быстро ушла в спальню, подавляя желание возразить и дать повод для ссоры. Аннабел с удовольствием затеяла бы ссору, но наутро ей предстояло в семь часов быть на ногах, чтобы в восемь ясными глазами смотреть в объектив кинокамеры. Фредерик не так уж часто напивался. Обычно, когда Билли говорил ей колкости, Фредерик его не поддерживал, хотя и не останавливал.
Сейчас времени было в обрез, а писем приходило столько, что на них некогда было отвечать. Когда их скапливалось слишком много, являлась секретарша с киностудии и отвечала на все сразу, в основном по собственному усмотрению. Рабочим распорядком Аннабел ведало агентство, оно же пунктуально устанавливало стоимость каждого часа ее труда. Ей платили много, в неделю она получала больше, чем Фредерик, без устали строчивший сценарии, мог заработать за несколько месяцев.
Но и об этих суматошных годах ей еще предстояло вспоминать с такой же умиленной грустью, какую вызывала у нее сейчас эпоха одного письма и марки. И странное, необъяснимое сожаление еще не раз кольнет ее при мысли, что вот были же времена, когда секретарша не работала у нее постоянно, когда в доме шла непрерывная и беспорядочная, как стихия, смена горничных и прочего персонала, а сама она радовалась, что так много снимается, добивалась довольно-таки скромных успехов и в такой мере наловчилась вести себя как умная, что отважилась позабавить мужа рассказом о том, какой потешный вид был у студента из Калифорнии.
Аннабел было около тридцати лет, когда муж написал для нее сценарий фильма, снимать который должны были в Риме.
Они бывали там и прежде во время летних поездок на побережье, каждый раз вдыхая с наслаждением вольный воздух итальянского кино, засиживались в кафе на Виа Венето, где все посетители, кроме туристов, снимались или хотели сниматься в кино. Разумеется, они осматривали и руины, и памятники старины.
В фильме, который Фредерик сочинил для Аннабел, ей предназначалась роль гувернантки, приехавшей в Рим с тремя юными воспитанниками и их отцом — американским дипломатом.
Работа мысли — тяжкий труд. Фредерик норовил от него уклониться, скрывая это от самого себя. Но угрызения нечистой совести сделали его ранимым и очень обидчивым. Он закипел от гнева, когда Аннабел сказала, прочитав сценарий: «Что ж, очень мило. По-моему, это похоже на «Поворот винта».
— Что ты плетешь? Да ты ведь не читала «Поворот винта».
— Нет, но видела в кино. Я и говорю о фильме. Мне понравился твой сценарий. Вполне серьезно. Он напоминает «Поворот винта» своей значительностью. Мне это в нем и нравится.
Зловеще мягким и осторожным движением Фредерик взял сценарий из ее руки, потом проговорил тоном профессора фонетики, беседующего с безграмотным иностранцем:
— Могу я попросить тебя об одном одолжении, Аннабел?
— Смотря о каком, — ответила она, исподлобья устремив на мужа враждебный взгляд; со стороны казалось, что у нее болят глаза, и трудно было себе представить, что на экране световые эффекты делают в точности такой же ее взгляд, чарующим и пылким.
— Я прошу тебя никогда не рассуждать о значительности. Где уж тебе разбираться в этом, когда сама ты так незначительна, — отчеканил Фредерик.
Она не полезла за словом в карман:
— Ты находишь? Что ж, мнение меньшинства всегда любопытно.
Эту манеру она усвоила недавно; в последнее время Аннабел испытывала влияние нового круга друзей — молодежи, знаменитой главным образом благодаря знаменитым или очень богатым родителям; в этом кругу особенно блистала Голли Макинтош, двадцатидвухлетняя наследница с Филиппинских островов, с пышной седой шевелюрой и юным лицом, прелестная, как цветок, и, как цветок, бессердечная. Голли любила одним-двумя словцами парировать любое замечание или комплимент, и переимчивая Аннабел позаимствовала у нее этот обычай, как могла бы позаимствовать сценический прием.
Фредерик все это понимал, и его бесила способность жены производить сильное впечатление при помощи самых заурядных средств. Он не мог смириться с тем, что ее принимают всерьез. Он был твердо убежден, что в игре необходима искренность, что, прежде чем исполнить роль, нужно прочувствовать ее в душе. А она лжет, даже играя, думал он, потому что строит роль на одних внешних эффектах.
— Ты, конечно, ничего не чувствуешь, когда играешь? — как-то спросил он.
— О чем ты говоришь? — ответила она. — Это работа. Я тебя не понимаю. На съемках надо играть, вот и все.
Он хотел от нее уйти и твердо решил, что рано или поздно так и сделает. Рано или поздно, думал он, я ее брошу. Но было нечто чуть ли не гипнотизирующее в этом чудовищном обмане, и оно захватывало его все больше, по мере того как слава Аннабел росла, и она свыкалась с ней и воспринимала успех как должное. И когда кто-нибудь из его старых друзей допускал, что в игре Аннабел есть все же какая-то глубина, или обаяние, или оригинальность, Фредерик молча твердил себе, что только он один знает, как мелка она на самом деле, и ненависть к жене охватывала его все сильней. Я-то ее знаю как облупленную, думал он. А они все ни черта не знают.
Аннабел не догадывалась о его чувствах, она и в своих-то не разбиралась. Едва ли хоть раз в ее сознании отчетливо сформулировалась мысль, которую она не рискнула бы произнести вслух. Но человек так или иначе реализует даже неосознанные порывы. Смутные устремления Аннабел на поверку оказались благотворными для укрепления семейных уз. Ссоры заканчивались примирением, супруги всюду бывали вместе, и сила привычки постепенно брала свое. Мало того, в их каждодневно расширяющемся мире, где Фредерик считался глубокой натурой, а Аннабел необычайно талантливой, никто не сомневался, что они
