Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966

– Нет. «О, горе мне! Они тебя сожгли». Только так[107].

Подчиняюсь. Исправляю.

Следующий взрыв:

– «Смуглый отрок бродил по аллеям / У озерных глухих берегов». Какое невежество! Глупость какая! Откуда взяться глухим берегам возле резиденции царя?

Снова предъявляю сборник 61 года.

– Но раньше, до 61 года, уже печаталось однажды «грустил»! – и отталкивает от себя последний сборник. – А не это дурацкое «глухих»!

Правда, печаталось. В книжечке 58 года стоит «У озерных грустил берегов». Но сборник 61-го – последний.

– Брать надо не последний вариант, а лучший. Мало ли какую глупость в каком году напечатали. В сборнике 61 года я просто не досмотрела.

– Анна Андреевна, но «глухих берегов» – сильнее! И в Царском, если отойти от дворца подальше, и глухие места возможны! У вас там упомянуты пни. Не у самого же они дворца торчали – эти пни!

– У меня пни, а у вас просто привычка к прежнему. Так бывает с читателями. Исправьте: грустил[108].

Исправляю, хотя и уверена: это хуже. Не нужен во второй строке еще один глагол? Не пойму. А может быть, «смуглый» и «глухих» пленяло совпадением согласных? Не знаю.

Оказывается, Сурков просил вставить в новую книгу непременно что-нибудь из цикла «Слава миру». «Не о Сталине, конечно, Анна Андреевна, но чтобы не было с вашей стороны демонстративного отказа от этого цикла». Так! Однако и без Сталина весь цикл плох: я, когда впервые читала его, подумала, помнится, – что же такое «мастерство»? Уж Ахматова ли не мастер! А вот решила написать – чтобы спасти Леву – стихи в честь Сталина, решила, постаралась – и – и – любой ремесленник исполнил бы свою задачу лучше.

Теперь она просит выбрать из этой стряпни «стихи поприличней». (Ну, это еще моя счастливая доля: когда они писались – в пятидесятом году – меня возле не было… Мы еще с нею в ссоре, и кто-то другой слушает и подает советы… Меня чаша сия миновала. А ведь отговаривать ее я тоже не нашла бы в себе сил: Лева.)

Сейчас я предложила оставить одно: «Прошло пять лет, – и залечила раны, / Жестокой нанесенные войной, / Страна моя…» В этом слабом стихотворении две чудотворные строчки:

…И русские поляны
Опять полны студеной тишиной[109].

– Возьмем ради этих двух строчек? – предложила я. – «Студеная тишина». Так и видишь поляну среди деревьев. Поляны, оказывается, не пусты. Они полны студеной тишиной.

Анна Андреевна удивилась:

– Что же здесь особенного? Я ехала в поезде, взглянула в окно и увидела.

(Сколько людей ехали мимо леса, мимо полян в лесу и почему-то не увидели! А ей стоило глянуть и она увидела тишину!)

Взяли.

Потом был непонятный разговор о «Прологе». Анна Андреевна предложила вставить туда стихотворение Гаршину: «…А человек, который для меня / Теперь никто» и т. д. Я сказала, что замысел пьесы в целом неизвестен мне, а в отрывке «Из пьесы «Пролог»» я нигде не вижу этому стихотворению места. Там ведь все таинственно и загробно, и многозначно, а это стихотворение весьма земное[110].

Потом мы немного поспорили об «Эпиграмме»: я думала, это в цикл «Вереница четверостиший», а она пожелала в «Тайны ремесла»[111].

«Поэму без героя» читала она уже мельком: утомилась. Отодвинув папку, начала оглядывать зоркими своими глазами фотографии на стенах. На бюро углядела маленький снимок: голова Ахматовой на подушке (профиль, распущенные волосы). Я подала ей этот профиль. Она попросила переснять. Я обещала[112].

Очень задерживает перепечатку отсутствие эпиграфов к циклу «Библейские стихи» и названий к «Песенкам». Я о них снова и снова. Но нет. «Еще не решила»[113].

Спрашиваю: кто составлял ее сборники, когда они выходили впервые.

– Я сама. Кто же еще? А корректуры держал Лозинский… В этом году пятьдесят лет со дня выхода «Четок».

Тревожится она за Толю: он в Москве без прописки». Еще пуще за Бродского. Я пересказала ей разговор Самуила Яковлевича с Косолаповым, директором Гослита. Косолапов, прочитав в «Правде» статью Маршака о Солженицыне, позвонил ему с большими хвалами¹⁰⁰. А Маршак – в трубку: «Да, Солженицын. Он и в тех условиях остался человеком. А вот вы, Валерий Алексеевич… Что же это вы делаете? Молодого, талантливого поэта преследуют мерзавцы. Они хотят представить его тунеядцем. А Бродский не только талантливый поэт – он и замечательный переводчик. У вашего издательства с ним несколько договоров. Вы же, узнав о гонениях, приказали с ним договоры расторгнуть! Чтобы дать возможность мерзавцам судить его как бездельника, тунеядца. Хорошо это? Да ведь это то же, Валерий Алексеевич, что выдернуть табуретку из-под ног человека, которого вешают».

– ««Художественное мышление есть мышление образами', – процитировала Анна Андреевна. – Образ точен».

И, помолчав:

– Очень скверный признак – эти расторгнутые договоры. Дело затеяно и решено где-то на самых высоких высотах. Косолапов такой же исполнитель, как Лернер. Исполняет приказ.

Я убрала папки, накрыла стол скатертью, и мы сели ужинать.

– Какой сегодня хороший день, – сказала Анна Андреевна вдруг. – Вот побыла у вас и такое чувство, что я тоже работала. Я ведь никогда не работаю.

– А переводы?

– Весьма трудоемкая форма безделия.

17 февраля 64 Катастрофа.

Пишу, лежа и закрыв глаза. Интересный опыт. Прочту ли?

Сегодня утром вырвалась в Институт Гельмгольца к профессору Фрадкину.

Кровоизлияние в сетчатку левого глаза. В правом, двадцать лет назад, было, помнится, три. Теперь в левом. К счастью, «на периферии», а не «одно в центр», как тогда в правом.

«Бег» я успела. Хотя кровоизлияние, он сказал, уже довольно давнее. Боли резкой в глазу не было, а общее плохое самочувствие – привычное дело. Потому я не поняла.

Теперь две недели приказано не читать и не писать. Полеживаю в полутьме. А как же «Былое и Думы»? Срок 1 марта.

Завтра в Ленинграде судят Бродского. Он из Тарусы уехал домой, и его арестовали¹⁰¹. Пользуясь своими барвихинскими связями, Дед и Маршак по вертушке говорили с Генеральным Прокурором СССР Руденко и с министром Охраны общественного порядка РСФСР Тикуновым. Сначала – обещание немедленно освободить, а потом какой-то вздор: будто бы, работая на заводе, нарушил какие-то правила. И его будут судить за это. Все ложь.

Телеграмма в суд от Деда и от Маршака послана¹⁰².

Фридочка в Питере.

Строчка у меня находит на строчку. Прекращаю.

24 февраля 64 На днях Раиса Давыдовна Орлова, Лев Зиновьевич Копелев, Вячеслав Всеволодович Иванов (то есть попросту Кома!), Михаил Константинович Поливанов, Иван Дмитриевич Рожанский, Наталья Владимировна Кинд и я – послали телеграмму Толстикову.

А Фрида пишет из Малеевки, что отправила письмо Руденко. В письме от нее ко мне портрет Бродского под судом¹⁰³.

Я лежу, но нарушаю, нарушаю, нарушаю. Делаю наброски для статьи в «Литературную газету»¹⁰⁴.