Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966

Затем, что их не печатали на родине. Но это все сейчас не для Анны Андреевны.

Наконец, мне удалось вспомнить хорошее: если только Лернер не пойдет в контратаку, дела Иосифа можно считать устроенными: принят в Групком, и работы у него переводческой – хоть отбавляй.

– Да, – ответила Анна Андреевна с мелькнувшей улыбкой. И дальше, сдвинув брови, неожиданно громким голосом: – Теперь из наших молодых друзей надо бояться не за Иосифа, а за Толю и Бобышева. В особенности за Толю. С ним может произойти точь-в-точь то же, что было с Иосифом. Их сейчас надо жалеть. Их.

А я думаю – не их, а ее.

Она опустила веки. Я ушла.

1966

9 января 66 Сегодня в 12 часов я опять – через силу – отправилась в больницу к Анне Андреевне. Через силу и физически и душевно. Ничего нового хорошего я опять рассказать не могу. Напротив, новые угрозы. В Ленинграде выступил Толстиков и назвал освобождение Бродского крупной политической ошибкой. Это первое. Второе: на партбюро в ТАСС, докладывая о деле Синявского и Даниэля, кто-то заявил – «писатели добились освобождения Бродского незаконно». Третье: доклад Марка Поповского о следователе, издевавшемся над Н. И. Вавиловым, и о смерти Вавилова в заключении – запрещен²³⁸. Так заново убивают память о тех, кого убили в тридцать седьмом.

Не с этими же вестями идти к больной? Впрочем, Иосиф, все-таки освобожденный Иосиф, который сейчас гнездится на улице Горького то в моей, то в Люшиной комнате (да и в Переделкине побывал) – Иосиф несколько дней назад рассказывал мне счастливым голосом: «Анна Андреевна уже ходит».

– Представьте себе, поднимаюсь по лестнице и издали вижу, как она идет!

Мне не повезло. Сегодня у Анны Андреевны снова был приступ и ей снова запретили ходить. Несмотря на это она оживленная, бодрая.

Я принесла ей те номера «Русских новостей», где в списках книг, поступивших в магазины, упомянуты: первый том Собрания сочинений Ахматовой, «Бег времени» и еще одна книга: «Лирика»²³⁹. Анна Андреевна, заинтересованная и довольная, пыталась разобраться в ценах. И – что за «Лирика»? Что в эту книгу входит? Раннее? Позднее? И кто составил ее? Мы вместе пытались сообразить и прикинуть, но безуспешно. («Лирика»! Нелирики у Ахматовой нет – что же обозначает это специфическое название?)

Затем она вынула из-под подушки сумочку, а из сумочки большие листы: переведенная на русский язык и переписанная на машинке статья какого-то немца в «Die Welt». Называется «В защиту Ахматовой». Это об отвратительных переводах ее стихотворений на немецкий язык. Примеры… лучше о них не думать. Статья доброжелательная, толковая, неглупая, но одно место особо поразило меня. Автор пишет, что после выступления Жданова настала такая пора, когда Ахматова утратила возможность печататься, а писать могла только в стол. Складывала, бедняжка, новые стихи в ящик своего соснового письменного стола, где они были недоступны Жданову!²⁴⁰

И это пишет человек, переживший фашизм! Ящик стола, недоступный Жданову! Нет, не знаю, как у них при Гитлере, а у нас и теперь для иных стихов потребны ящики другого рода.

Я спросила, многие ли навещают ее в больнице, ну, конечно, кроме само собой разумеющихся: Нины, Ники, Толи, Марии Сергеевны, Иосифа. И что говорят врачи о ее здоровье, о последнем инфаркте? Она рассказала про даму, обогатившую ее при посещении целым ворохом сплетен. «Корить грех; это ее органическое свойство; так, например, у всех людей существуют особые железы, выделяющие слюну; а у нее в придачу – железа, выделяющая злые гадости. Что же она может с собою поделать?» С обычною доброжелательностью рассказала о Наташе Рожанской. Потом о физике Чердынцеве (побывавшем накануне), он открыл новый элемент в таблице Менделеева…²⁴¹ Французский посол передал ей через кого-то, что в Париже была для нее уже приготовлена квартира, машина, шофер, парикмахер. «Сами понимаете, Лидия Корнеевна, если парикмахер – надо ехать».

– А врачи? – настаивала я.

– Врачи, видимо, считают мое выздоровление чудом… Вы понимаете, слово это вовсе не из медицинского словаря, но я расслышала, как один профессор употребил его, беседуя с моим лечащим врачом. Я уже говорила Иосифу, может быть я совершу еще одно чудо: произведу на свет двух близнецов?.. Врачи требуют, чтобы я прямо из больницы ехала в специальный послеинфарктный санаторий. Я и не подумаю. Отсюда на Ордынку. Пока не повидаюсь со всеми друзьями – не уеду ни в какой санаторий.

Говорит она громко, свободно, как будто мы с ней наедине у нее в комнате, – а между тем, в палате еще три больные женщины и возле одной сидит посетитель. Но Анну Андреевну это не стесняет ничуть. Я уже не раз замечала, что к больнице она приспосабливается легко. (Спит… А я здесь не могла бы уснуть ни минуты.)

Да, относительно статьи немца:

– Пишет, что я вышла замуж за вождя акмеизма. Другие пишут, будто, когда я выходила замуж, у меня уже был свой салон, а я вышла замуж за начинающего. Никто не пишет правду: гимназист седьмого класса влюбился в гимназистку четвертого класса.

О переводах Иосифа и Толи. «Оба работают отлично. Иосиф хорош, но вольничает; Толя, пожалуй, точнее».

(Иосиф, рассказала я Анне Андреевне, говорил мне недавно: «Переводить стихи больше не могу. Они меня душат… Уж лучше возьмусь за технические переводы».)

Показала я Анне Андреевне поздравительную открытку от Иосифа, украшенную его собственноручным рисунком. Подарено также стихотворение «В деревне Бог живет не по углам»²⁴². А на открытке перышком изображение Божьей Матери с Младенцем, вол, осел… Прочла ей открытку вслух:

«Дорогая Лидия Корнеевна,

уж если приходится нам думать о времени, то давайте уж лучше думать о Всем Времени. Не прогадаем.

Вот этого самого, а также здоровья и какого-нибудь веселья хотел бы пожелать Вам в наступающем году.

Всегда

Ваш

Иосиф».

Анна Андреевна с интересом оглядела рисунок. Стихи ей были уже известны. Я рассказала ей, что они особенно понравились Корнею Ивановичу.

Тут я вспомнила, что забыла передать ей новость, полученную Корнеем Ивановичем: сэр Исайя опубликовал статью об Осипе Мандельштаме. От этой вести Анна Андреевна пришла в радостное возбуждение.

– Дам знать Наде… Событие… Никогда никому не завидовала, а этому завидую… Еще одно событие: к Новому Году я получила письмо от Арсения Тарковского о моей книге. Это лучший подарок. Это что-то неслыханное. Я сразу попросила Нику переписать на машинке, чтобы сокровище не потерялось в потоке бумаг.

Самую лучшую новость она приберегла под конец:

– Лева был у Нины и сказал: «Хочу к маме».

23 января 66 Мы с Володей Корниловым написали письмо по поводу предстоящего суда над Даниэлем и Синявским. Мы отправили его в «Известия» безо всякой, разумеется, надежды на публикацию, но с большой надеждой на лучшее издательство в мире – Самиздат²⁴³. По этому поводу аритмия моя разбушевалась. Черт знает что. Одышка. Когда сердцебиение, наконец, утихло, я поехала навещать Анну Андреевну – стыдно мне, что я так давно ее не навещала. Правда, в промежутке послан был ей мною пакет, полученный от Корнея Ивановича: первый том Собрания ее сочинений[191] и столь желанная статья Берлина о Мандельштаме²⁴⁴.

Она сидит в кровати, опираясь на высокие подушки, – приветливая, веселая, с разметавшимися неприбранными седыми волосами. Видимо радуется моему приходу, расспрашивает о моей болезни, просит поблагодарить Корнея Ивановича за посылочку и начинает возбужденный монолог. О статье сэра Исайи