бы в противовес этому, моя бабушка обладает отвратительным нравом. Невероятным образом соединила она в себе черты Кабанихи, мещанина во дворянстве и старухи-процентщицы. Основными средствами в достижении бабкиных целей служат мелкий шантаж, примитивная манипуляция и откровенное самодурство. Конечно, годы берут свое, с возрастом воля Любови Ивановны слабеет, и из грозной генеральши она постепенно превращается в слезливую и жалостную старушку. Мне по-человечески, по-родственному жаль ее. Иногда нет-нет да и поймаю себя на том, что вот сейчас бы подошел, прижал иссохшее старушечье тельце, погладил по седой голове. Вполне осознаю, насколько мерзким стариканом стану я сам. Тем не менее отношение действующих особей к тем, кто уже вышел в тираж, мне неприятно. Помню, как-то, напившись с Анжелой Хохловской, дочкой посла в Греции, мы говорили о стариках. Ее отец долгое время работал в Штатах, и она несколько раз ездила в Калифорнию. «Представляешь, – говорила она, – спокойный океан, шелест пальм, крик чаек.
Всюду, куда ни бросишь взгляд, пожилые люди. Гуляющие по набережной, сидящие в барах и кафе, подъезжающие к теннисным кортам на маленьких автомобильчиках, облаченные в свободные белые одежды. Наверное, это и есть счастливое увядание. Во всяком случае, я хотела бы встретить закат своих дней именно так». Я тогда не согласился, отрицая старость как таковую. Сказал, что желаю прожить полно, но быстро и убраться в могилу в возрасте 40–45 лет. И вот в последнее время странно близко стал чувствовать ход времени, ощущать свой возраст. Еще двадцать лет для меня слишком мало. Наверное, в каждом из нас заложено желание прожить как можно дольше. От этого – витаминные комплексы, попытки быть умеренным в еде и даже, вялый пока, интерес к спорту. Возвращаясь к одиозной фигуре моей бабки, отмечаю, что, как ни стараюсь, не могу перебороть в себе потоки максималистского негатива. На пятнадцатой минуте плотного общения всякий раз чувствую, что если она не заткнется, я выйду из себя и, с преступным блаженством, запеку ее седую башку в духовке.
11:00. Я завтракаю в компании описанной выше пейзанки. Пейзанки, оговорюсь, прошедшей длительную муштру во всевозможных гарнизонах и позже, по достижении дедом генеральского чина и определенного статуса, в среде московской знати.
– Давай я тебе оладушки испеку, – бабушка наклоняется так близко, что ее неприятное дыхание заставляет меня отпрянуть.
– Нет-нет, спасибо, – я невольно представляю, как ее грязные кривые пальцы снимают со сковородки плохо пропеченные лепешки. «Ну и свинья же я», – думается мне.
– Налить тебе чаю или кофе?
– Я сам, бабуля, сам.
– Твой дед тоже всегда все делал сам, никогда не давал о себе позаботиться, только в конце, уже перед смертью…
Вот о ком я храню только теплые воспоминания. Дед скончался, когда мне было тринадцать, и я не так много помню. Человек он был крайне талантливый: помимо быстрого карьерного роста, которому помешала только ишемическая болезнь сердца, он, неожиданно для советского офицера, писал стихи и новеллы, сочинял музыку и виртуозно музицировал, прекрасно рисовал. Он был весельчаком, мой дед. Когда он входил в дом, все домочадцы бежали к нему с объятьями, его все любили. Думаю, что человеком он был не злым, не коварным, не лелеял в голове темных замыслов. Интересно, кто еще в нашей семье настолько чист? Возможно, я изрядно идеализирую его образ, но приятно, что он остался в моей памяти именно таким. Я помню, как мы с ним гуляли по окрестностям Мосфильмовской улицы: белокурый неуклюжий карапуз, похожий на девочку, и мой дед – элегантный загорелый мужчина, стройный, с коротко стриженными волосами, тронутыми благородной сединой. Он одет в аккуратный костюм, белую рубашку с галстуком, короткое модное пальто, пижонского вида шляпу и обязательные лайковые перчатки. Я любил слушать его рассказы о странах, в которых он побывал, о знаменитых людях, с которыми встречался, о том, как попал в плен, как бежал из него, воевал в Финляндии и в Испании и о многом, многом другом. Незадолго до его кончины я пошел в туалет, чтобы облегчиться, и не заперся. Дедушка, не зная, что я там, открыл дверь, и я закричал на него от неожиданности и легкого испуга. Дед, изможденный смертельной болезнью, молча повернулся и ушел в свою комнату. Наверное, это самое неприятное воспоминание моего детства, моя вина. Все остальное, что всплывает перед мысленным взором, – случайно разбитая витрина, издевательства над слабым одноклассником, воровство денег из кошелька учительницы – мне кажется ерундой, смешными каплями моего начала. За случай же с дедом мне действительно нехорошо; не стыдно, нет, просто до отчаянья плохо.
С другой стороны, если попы правы и там, наверху, что-то есть, то я со своим дедом еще встречусь и попрошу у него прощения. Если же ничего, кроме этой несчастной жизни на земле, не существует и все мы после смерти обращаемся в гумус, то и мое раскаянье не имеет особого значения.
21
11:00. Как всегда по пятницам, торчу на совещании отдела продаж. Погода за окном настолько отвратительная, что хочется забыть о том, что она вообще существует. Настроение нервное, голова занята далекими от работы мыслями. Они бегут по гаревым дорожкам моего мозга, обгоняя друг друга, случайно сталкиваясь, сбиваясь в кучу и разбегаясь. Больше всего меня занимает посещение родителей моей жены. Побочные мысли примерно таковы:
– на хуя мне это надо?;
– сколько времени это займет?;
– как, в свете последних событий, отмазаться от жены на ночь?;
– где, в конце концов, Бурзум?;
– что заставило Аркатова надеть такой нелепый красный галстук?;
– где сегодня достать псилоцибиновые грибы?;
– в какой день пойти с ребенком на цирковое представление с отстойнейшими дрессированными морскими животными?;
– когда наконец закончится это сраное заседание?
Внезапно до моего слуха долетает:
– Щит на пересечении Тарусской улицы и Новоясеневского проспекта уже третий месяц пустует, – по-моему, это сказал Востряков.
Побочные мысли исчезают, освобождая дорогу одной, главной: «$3600».
– Три тысячи шестьсот, – говорю я, смотря в упор на руководителя отдела продаж, – это столько, сколько мы могли бы получить. А тысяча двести – это столько мы за эти три месяца просрали на аренду, социальные плакаты и взятки. Кто вернет мне эти деньги?
– Щит плохо стоит.
– Это у тебя плохо стоит, раз ты его продать не можешь. Мед надо есть, с грецкими орехами, – я злобно обвожу взглядом продавцов. – Запомните, плохого товара не бывает. Бывают плохие продавцы. Смысл вашей жизни – продажи, и если вы не умеете продавать, фирме вы не нужны. Мы не богадельня, мы маленький институт по зарабатыванию зеленых банкнотов. Когда вы продаете, то хорошо и вам, и мне. Если вы этого не делаете, вам плохо, потому что я вас увольняю, но мне еще хуже, потому что я в вас верил. Теперь я несу финансовые потери, а я не Руперт Мердок. У меня каждый доллар на счету, каждый сраный американский доллар.
Изображая глубокое волнение, я встаю и покидаю кабинет.
14:30. Мне звонит Бебедев. Никакого делового повода для звонка нет. Понимаю, что дядя просто мается от безделья и ищет возможности выпить. Приглашаю вечером в Bells.
16:15. Сижу в своем кабинете с Кириллом. Одетый в верблюжьи тона, директор моей небольшой девелоперской фирмы привез отчеты за последние два месяца.
– Понимаешь, – говорит он, нервно куря, – прибыль есть, ее только потрогать нельзя.
– Ты просто Гайдар, – говорю я.
