Постригули, помигули...
Коля, моля, селенга...
Перя, еря, суха, рюха...
Цыкень, выкень...
Колень-молень...
и т. д.
И пусть теперь филологи доискиваются, что значило в старину перя, еря; мы знаем, что для русских детей уже около полутысячи лет оно не значит ровно ничего и что именно в таком забвении смысла (если только был этот смысл!) заключается многовековая привлекательность подобных стихов для каждого нового поколения детей.
До какой степени ритм и рифма бывают для многих детей важнее, чем смысл стихов, я убедился, наблюдая свою четырехлетнюю дочь на горячих сестрорецких песках. Она деятельно разыгрывала сама для себя какую-то бесконечную сказку о зайцах. Она была зайчиха, и у нее было десять зайчат. Игра так захватила ее, что вскоре она заговорила стихами. Я не слишком прислушивался к этим стихам, но вдруг меня поразили слова:
Шибко зайчик побежал,
А за ним бежит Журнал.
- Журнал? - спросил я. - Почему же журнал?
Она была застигнута врасплох, покраснела, но через минуту нашлась:
- Неужели ты не понимаешь? Журнал - это зайчик такой... Он читал журналы, журналы, журналы, вот его и прозвали Журнал.
Так была придумана - задним числом - логическая мотивировка для явно бессмысленной рифмы, не имевшей вначале никакого отношения к сюжету. Самому ребенку эта мотивировка была не нужна, он отлично обходился без нее. Когда же ему пришлось призадуматься, чтобы найти ее для непонимающих взрослых, он утратил и ритм игры, и аппетит к стихотворству.
Повторяя свой импровизированный стих, дети могут деформировать слово, но ни при каких обстоятельствах не нарушат напева, который для них есть первооснова стиха. Когда мальчик закричал за столом:
Дайте, дайте, дайте мне
Ка-артофельно пюре!
он достиг безукоризненного ритма путем решительной расправы со словом 'картофельное': удвоил его первый звук и совсем уничтожил последний.
С неменьшей решительностью деформировала слова своей песни трехлетняя Аня - в угоду тому же полновластному ритму. Анина мать лежала в постели и кормила грудью новорожденного, которого только что привезла из родильного дома. Аня прыгала вокруг своего нового брата и выкрикивала в бурном восторге:
Мама с мальчиком лежит
И грудой его кормит!
Мама с мальчиком лежит
И грудой его кормит!
'Грудой' и 'кормит' - жертвы ритму. Через час девочка сама объяснила отцу:
- Надо бы 'грудью'... но 'грудой' - чтобы было складнее.
Дерзко, без дальних раздумий, маленькие дети ломают любую словесную форму, лишь бы только обеспечить победу своему любимому ритму (а также порою и рифме).
Наточка Вернандер, двух с половиною лет, выкрикнула как-то такие стихи:
Плывут уточка с гусем
На раздутых парусём.
Произнеся это двустишие, она тотчас же заметила, что ею нарушены какие-то важные нормы, и стала объяснять подобно Ане:
- 'Парусём' - это чтобы было красиво.
Трехлетняя Лена раскрашивала картинки и повторяла ритмически:
Красный дом
Из солом.
Красный дом
Из солом.
Двое детей были посланы к дачным соседям за газетами. Девочка вернулась с охапкой 'Известий', а мальчик вбежал в комнату с пустыми руками, победоносно крича:
Я не та-ак волоку.
Я в галопию скаку!
Я не та-ак волоку.
Я в галопию скаку!
Слово 'галоп' было отлично известно ему. Но ради стихотворного размера он незаметно для себя создал на бегу слово галопия, благодаря чему у него получился совершенно правильный хорей. Так велико у ребят чисто мышечное ощущение стиха. От движения - к звуку, от звука - к слову, - вот истинный путь 'экикик'.
Таким же стремлением к ритму объясняется то усечение, которому подверглось слово кошка в детских стихах, обращенных шестилетней поэтессой к собаке:
Джойка, Джойка, ты малыш,
Ты гоняешь кош и мышь.
'Грудой', 'галопия', 'ка-артофельно', 'кош', 'кормит' - дети охотно подвергнут такой деформации любое слово, нарушающее ритм.
Папа уезжает в командировку.
Четырехлетний Леня удивлен:
- Так папа у нас командир?!
И мальчик мгновенно изобретает двустишие:
А мой папа командир,
В командирку укатил.
Мать поправляет его:
- Не в командирку, а в командировку.
Он пробует ввести в свою песню это длинное слово, но оно разрушает ее, и потому через минуту он снова поет: 'в командирку'. Так велико у него чувство ритма, что, как и всякий поющий ребенок, он предпочитает исказить форму слова, лишь бы сохранить в неприкосновенности ритм (сообщено его матерью А.С.Мазаевой).
Каков же ритм всех этих детских экспромтов, вызванных пляской и прыганьем?
Сколько ни доводилось мне слышать подобных стишков, во всех один и тот же ритм: хорей.
Почему это так, я не знаю.
Может быть, потому, что дети всего мира прыгают и пляшут хореем; может быть, потому, что еще грудным, бессловесным младенцам все матери внушают этот ритм, когда качают и подбрасывают их, когда хлопают перед ними в ладоши и даже когда баюкают их (так как 'баю-баюшки-баю' есть хорей), - но, как бы то ни было, это почти единственный ритм радостных детских стихов. Хорей, который порою сопряжен с анапестом.
Лучшие детские народные песни (такого же плясового склада) имеют в огромном своем большинстве тот же единственный ритм.
Возьмите наиболее характерные песни из тех, которые собраны Шейном в московских, тульских и рязанских деревнях, и сравните их с английскими Nursery Rhymes. Всюду на первое место выступит тот же хорей:
Тюшки, тюшки, тюшки!
На горе пичужки...
Ай дуду, дуду, дуду!
