откровенностью. Другой постарался бы скрыть такое прошлое: офицер, после революции связавшийся с левыми эсерами, – об этом безопаснее было бы молчать. А Кудрявцев откровенно признавался, что порвал с эсеровской организацией только после убийства Мирбаха. Но порвал навсегда. С тех пор он работает в Красной Армии на различных, довольно ответственных должностях.
В исполкоме и в военном комиссариате Валерьяна Сергеича приняли хорошо. Мандаты, представленные им, были в порядке. В Москве ему, видимо, доверяли люди, сомневаться в которых было невозможно. Да и человек он оказался простой и свойский.
Для артиллерийской школы он получил большой бревенчатый купеческий дом на Дворянской улице.
Помню, он даже навербовал десятка два курсантов – по собственному выбору – из всякого народа, проезжавшего через наш город.
Но открытие школы что-то затянулось, так как в городе не было ни орудий, ни подходящих преподавателей, и пока обо всем этом списывались с кем следовало, подошла весна.
Кудрявцев сам поселился в этом купеческом доме и отлично устроился. Мебели там было сколько угодно, дров тоже. Пол своей комнаты он покрыл огромным ковром с басурманским узором. Приятелей принимал он, сидя на тахте, а над тахтой, на стене, висели у него – крест-накрест – кавказские кинжалы.
Он уверял, что больше всего на свете любит изящное оружие. В Москве на квартире у него целая коллекция кинжалов, сабель, ружей, мечей, алебард и секир.
А с собой он захватил пустяк – обыкновенный наган, изукрашенный серебром.
Серебряные листья, отчеканенные знаменитым тифлисским мастером, ползли по нагану. Наган сверкал, как церковная риза. С благоговением и завистью Сашка приподымал его на ладони, вертел и почтительно возвращал Валерьяну Сергеичу.
Помню, я отчего-то очень был поражен, заметив, что Валерьян Сергеич знает Галину Петровну. Однажды, выйдя во двор, я случайно увидел, как они встретились на улице, перед нашим домом.
По твердому, утоптанному снегу она шла вдоль забора, укутанная серым шерстяным платком, и несла ведро с водой. Льдинка билась в темной воде.
Он шел ей навстречу посреди улицы, и воробьи взлетали возле его желтых краг.
Мне показалось, он вздрогнул, увидав ее, и как-то странно дернулся к ней. Не знаю, хотел ли он поздороваться или помочь ей тащить ведро.
Но она так рванулась от него к забору, что выплеснула льдинку из ведра на дорогу.
Тогда он сделал вид, будто не видит ее, и пошел дальше.
Она пронесла ведро мимо меня и поднялась по лестнице наверх, к себе.
Через минуту в ее окне, стукнув, открылась форточка. Несколько клочков картона упало в сугроб. И форточка закрылась.
Я полез в снег и нашел два обрывка разорванной фотографической карточки. На одном обрывке были рука и плечо с погоном. На другом – козырёк, кокарда, часть бледного лба. Лица мне найти не удалось.
Когда я потом спросил Валерьяна Сергеича, знает ли он Галину Петровну, он презрительно скривил мягкие губы.
– Ее весь австрийский фронт знал, – сказал он с неожиданной злостью. – Тертая баба.
5
Мне всегда было не совсем ясно, каким образом Кудрявцеву удалось до такой степени привязать к себе Сашку.
Вероятно, он поразил мечтательный Сашкин ум своей бывалостью, опытностью, своим умением рассказывать обо всем на свете – о городах, о войне, о море, о женщинах.
Он был старше Сашки, образованнее, он приехал из Москвы, где Сашка никогда не бывал, и Сашке льстила дружба такого человека.
Впрочем, не один Сашка зачастил в купеческий особнячок на Дворянской. Туда хаживали многие. Мало-помалу у Кудрявцева оказался целый кружок не то приятелей, не то поклонников – и все самых разных людей.
Ходил к нему агроном – известный всему городу гитарист. Ходил какой-то долговязый попович. Ходили работники унаробраза из бывших сельских учителей. Ходили также и многие товарищи Якова Иваныча из исполкома, те, что помоложе. Да и почему бы не ходить: Валерьян Сергеич – человек знающий, столичный, крупный работник.
Одни ходили к нему поговорить, другие – повеселиться. В большом зале купеческого особняка Валерьян Сергеич иногда устраивал танцы.
Вешали на гвоздик семилинейную керосиновую лампочку. Приглашали девиц с голубыми и розовыми ленточками на лбах, в высоких сапожках со шнуровкой. Девицы были жеманны и говорливы. Плясали вальс, падеспань и еще один танец, носивший в те годы название тустепа. Тени галифе и юбок-клеш прыгали по стенам.
Сашка, конечно, не скрывал от Якова Иваныча своей дружбы с Кудрявцевым, однако старался, чтобы эта дружба не слишком бросалась Якову Иванычу в глаза. Он, очевидно, подозревал, что Яков Иваныч ревнует его, и, пожалуй, был прав. По вечерам он всегда норовил вернуться домой раньше Якова Иваныча, заседавшего где-то до двенадцатого часа.
О том, что Кудрявцев пьет и каков он, когда выпьет, узнали мы в середине февраля, при обстоятельствах страшных, поразивших весь город.
Сильным ветром тянуло с реки. Ветер сдувал снег, белым колючим дымом крутил его над буграми и крышами. Сашка ушел к Кудрявцеву в сумерки и все не возвращался.
В тот вечер впервые случилось так, что Яков Иваныч пришел домой, а Сашки все не было.
Яков Иваныч сдунул снег с усов, снял шапку, протер очки. Он ни слова не сказал про Сашку. Так и спать лег, Сашку не дождавшись, и даже не помянул, словно его и на свете никогда не бывало.
Разбудил меня Яков Иваныч среди ночи, натягивая сапоги. Комната была полна махорочным дымом, и я понял, что Яков Иваныч давно не спит, давно лежит и курит.
Я ткнул рукой в тот угол, где обыкновенно лежал Сашка, – там было пусто.
Ветер шуршал снегом по стеклу.
– Яков Иваныч, лежите... Яков Иваныч, я сам пойду... Я приведу его, Яков Иваныч...
Снег мне резал лицо. Пуста и бела была улица, прикрытая низким черным небом. В окнах купеческого дома на Дворянской ни одного огня.
Я стучал в ворота, долго ждал и, озябнув, стучал опять.
Вышла наконец сторожиха.
От нее я узнал, что Кудрявцев и Сашка на исполкомовских лошадях уехали вечером за реку, в деревню. В деревню за реку по вечерам ездили у нас только за самогоном. Но в ту минуту я этого не вспомнил.
Вспомнил я про это днем, когда пара исполкомовских лошадей, запряженная в дровни, вылетела на площадь.
За вздернутыми конскими мордами я увидел лицо Кудрявцева с серыми оловянными глазами и едва успел отскочить.
Кудрявцев, без шапки, стоял на дровнях во весь рост. Крепко стоял, расставив ноги в рыжих крагах.
Он был пьян до полусмерти. Но опьянение владело только разумом. Ноги и руки были трезвы.
С холодным неистовством стегал он концом вожжей по конским спинам.
А за рыжими крагами, на досках, едва прикрытых жидкой соломой, лежал Сашка. Я узнал его, увидев громадный ком черной шерсти – его папаху. Сашка спал, и голову его било о доски.
Я успел только крикнуть, и лошади уже исчезли за каланчой в облаке снежной пыли.
Потом я много раз видел их издали – то на холмах, над городом, то внизу, на льду реки. Они ошалело носились вокруг города, по крутым обледенелым дорогам, с которых ветер смел весь снег. Когда вьюга скрывала их, я думал, что они слетели под откос. Но затем вновь различал конские морды, дугу и голову Кудрявцева без шапки.
Наконец лошади снова вынесли дровни на площадь.
Теперь Кудрявцев норовил стегнуть вожжами не по лошадям, а по людям, которые сбегались со всех
