сторон.
Весь город был на улицах. На всех перекрестках стояли городские смельчаки в рваных серых шинелях и в тулупах цвета ржавчины и пытались преградить путь лошадям. Однако каждый сразу отскакивал от оглобель, когда над его головой взвивалась крученая веревка с промерзлыми узлами.
Мы с Яковом Иванычем поджидали лошадей на кривой Колокольной улице. Яков Иваныч прижимал очки к переносице, словно умолял их не свалиться. Лошади вылетели из-за угла внезапно. Яков Иваныч кинулся к лошадям. Но опоздал.
Мы увидели остекленелое лицо Кудрявцева с неистовыми мертвенными глазами, и все пронеслось.
Яков Иваныч вдруг бросился во двор. Я побежал за ним, не понимая. И, только перескочив через забор, догадался, что Колокольная улица делает крутой заворот и мы бежим лошадям наперерез.
Со двора во двор, все вниз и вниз по откосу, мчались за нами смельчаки с Колокольной.
Яков Иваныч вырвал на бегу из плетня тяжелую, длинную жердь и выскочил с ней на дорогу, прямо перед мордами лошадей.
Лошади поднялись на дыбы и отпрянули.
Потом вдруг свернули за угол и понеслись к деревянному мосту.
Я закричал, и в один голос со мной закричала вся улица.
Деревянный мост построен был лет семьдесят назад через овраг на краю города. Мост сгнил, и в девятьсот двенадцатом году городская управа закрыла его даже для пешеходов. С тех пор половина свай под ним рухнула, и в ветреные ночи мост, покачиваясь, пугал горожан своим скрипучим пением.
Доска, загораживавшая проезд, сломалась, щелкнув, как ружейный выстрел, и отлетела в сторону.
Весь снег с моста был сметен ветром, и мы услышали глухой стук копыт по трухлявому дереву.
Яков Иваныч вцепился рукой в мое плечо. Мы перестали дышать.
Лошади перелетели через мост.
Но едва полозья саней оказались на той стороне оврага, мост рухнул.
Лошади, не пробежав и двадцати шагов, запутались в размотавшейся шлее и стали. Они больше не сделали ни шагу, хотя Кудрявцев продолжал бессмысленно стегать их вожжами по спинам.
Когда мы обежали овраг кругом, он уже обессилел и спал, свалившись на Сашку.
6
С тех пор Яков Иваныч невзлюбил Кудрявцева, и Кудрявцев стал приходить к нам только тогда, когда знал, что Якова Иваныча нет дома.
Он появлялся в сумерки и всякий раз привозил с собой на детских салазках несколько поленьев.
Мы дружно топили «буржуйку», сидя рядом на корточках. Один колол щепки, другой отдирал бересту. Возня с огнем сближала нас. Пламя рвалось во все щели чугунного ящика, пламя дышало в коленчатых сгибах трубы. Когда Кудрявцев открывал заслонку, чтобы подложить дров, длинная узкая кисть его руки становилась прозрачной и вся наливалась багровым светом, как влагой.
Пока Яков Иваныч мерз где-то на заседании, мы накаляли комнату до одури, до того, что старые балки стен подымали трескотню и в темноте на черном железе трубы выступали тусклые красные пятна.
У нас не было ни керосина, ни лампы, мы зажигали лампадку и ставили ее в угол.
На конце фитилечка дрожал золотой огонек, шатая наши громоздкие тени по потолку и по стенам.
Мы курили, сидя на поленьях.
Сашка рассказывал о хитростях спекулянтов. Где только не приходилось ему находить продукты! Толстенная баба бежит по шпалам и худеет на бегу, а из нее сыплются картошки, как из порванного мешка. Сидит тетка в теплушке, а за спиною мужчина лежит, прикрыт с головою шинелью, одни сапоги торчат, – болен, мол, спит, жена домой везет. Дернули шинель – и никакого мужчины нет, а лежит здоровенный мешок, а к мешку сапоги приставлены.
А вчера в соборе поп сказал нахальную проповедь о бесстрашном воителе, после которого воцарится мир, – «укрощал он бури морские, а теперь укрощает земные», – и всем было понятно, что воитель этот – адмирал Колчак. Они надеются, что Колчак дойдет до нашего города.
– А может Колчак дойти до нашего города? – спрашивал вдруг Сашка, тревожно глядя в лицо Валерьяну Сергеичу.
Но Валерьян Сергеич, опытный военный, утверждал, что до нашего города Колчак никак дойти не может. Он хохотал над глупостью этих гадов, которые думают, будто Колчак может дойти до нашего города.
Мы с Сашкой ложились.
Валерьян Сергеич один оставался у печки греметь кочергой и подкладывать поленья.
И Сашка начинал говорить о море.
Моря Сашка не видал никогда, и как себе его представлял – неизвестно. Сашка вырос в самом сердце материка, тысячи верст суши отделяли Сашку от ближайшей морской волны. Но на левой руке у него, на запястье, был вытатуирован якорь. Вся удаль и вся красота мира заключались для Сашки в одном слове – матрос.
За всю свою жизнь Сашка видел только одного матроса – на митинге. Матрос приехал из Петрограда, рассказывал, как брали Зимний дворец, говорил о мировой революции и гибели капитализма. Ветер мял голубой воротник. Сашка смотрел в лицо матросу и слушал с завистью и восторгом.
С тех пор Сашка твердо знал, что сам будет матросом – с голубым воротником, в широких штанах, с черной лентой за ухом, раздвоенной на конце, как язык змеи. Судьба революции решится на море. Дредноуты, крейсера, миноносцы прорвут блокаду, пройдут по сияющим морям к дальним странам, где живут черные, желтые и коричневые народы, подымут их, зажгут мировой пожар и разрубят цепи проклятого капитала.
Сашка становился молчалив – им овладевала сонливость. Валерьян Сергеич, напротив, к концу оживлялся и начинал ходить по комнате.
Разговор про море превращался постепенно в разговор про всякую лихость.
Мы дремали, а Валерьян Сергеич рассказывал нам о кадетском корпусе, о том, как кадеты обманывали эконома и съедали по пятнадцать котлет. О красавце юнкере, который на пари соблазнил девушку за три часа до ее свадьбы. О дуэлях. Хотя эти помещичьи сынки – враги революции, но – дело прошлое – надо признать, что были и у них лихие ребята. О киевлянке Берте, королеве проституток, из-за которой ссорились гвардейские полки. Об офицерах, которые проигрывали своих жен в карты. Да, Валерьян Сергеич был человек опытный и многому мог научить нас, молодых.
Однажды, помню, он заговорил о Галине Петровне.
Он близко знал ее и в четырнадцатом году, и в пятнадцатом. Очень близко, ближе невозможно. Впрочем, не он один. Он только первый ввел ее, так сказать, в оборот. А потом полковник, получив отпуск, увез ее с собой в Крым, но там бросил, и назад, на фронт, она пришкандыбала с каким-то штабным. Она путалась с доктором и с капитаном Вознесенским. У них была целая компания, доктор доставал спирт, они пили, запрягали лазаретских лошадей в сани и мчались по снегу при луне. Летом доктор умер от холеры, а Вознесенский ее бросил. Но в нее влюблялись все прапорщики, которые попадали в лазарет. На фронте баб нет, а она ходит между койками, одеяла поправляет, градусники ставит, глаза яркие, кудряшки из-под косынки – как тут не влюбиться! Поручик Иваницкий даже жениться на ней собирался – она уже ходила невестой, – но выздоровел и раздумал. Говорил, мать не позволила. Да и потрепана она была очень к этому времени...
Сквозь дремоту голос Кудрявцева казался далеким и будто приснившимся. Яков Иваныч все не возвращался. Сашка давно уже спал на своей шинели – животом вниз, расставив ноги, положив лицо на руки.
Дремота подхватила меня и понесла, покачивая, как на плоту. Пятна на стене шевелились, все предметы росли, заволакиваясь туманом, – и лампадка, и коленчатая труба «буржуйки», и три винтовки в углу, и Сашкина кожаная куртка, висящая возле двери.
Валерьян Сергеич умолк, но все еще шагал над нами, швыряя свою тень со стены на стену.
Внезапно он остановился. Прислушался к нашему дыханию. Я еще не спал, но глаза мои были закрыты, и он решил, что мы оба спим. Он вышел в сени и тихонько прикрыл за собою дверь.
Я напряженно ждал, что вот-вот брякнет болт наружной двери и Кудрявцев уйдет.
