И очень обрадовался, что я один. Он боялся встретить Якова Иваныча.
– Я пришел за тобой, – проговорил он, входя и присаживаясь на подоконник. – Я на тебя надеюсь. Пусть трусы как хотят, а ведь ты боевой...
И, вскакивая, задыхаясь, он рассказал мне, что артиллерийской школе приказано было идти на тот берег, отступить вместе со всей армией, но артиллерийская школа отступать не хочет, несмотря на приказ, не хочет сдавать город без боя. Курсанты дотянули до последнего, чтобы не дразнить дураков из дивизии, дождались, когда все ушли, и теперь их никто уж уйти не заставит. И Сашка, конечно, остался с ними и записался в школу, потому что Валерьян Сергеич такой человек! Сегодня к концу дня все курсанты соберутся в помещении школы, на Дворянской. Белых ждут к ночи. Ну что ж, у входа в город их встретят как надо. Есть еще люди, которые умеют умереть за революцию!..
– Пойдем с нами, – уговаривал он меня. – Валерьян Сергеич тебя примет, я его убедил, он очень со мной считается.
Но Яков Иваныч велел мне сидеть дома и ждать. И я отказался идти с Сашкой.
– Катись к черту! – закричал на меня Сашка. – Вы все из одного теста!
Свирепый и презрительный, он вышел в сени.
Однако в сенях замешкался. Что-то все-таки беспокоило его.
– А как старовер? – тихо спросил он, топчась перед дверью. – Чего говорит про меня?
– Молчит, – сказал я.
– Молчит? – повторил он и как-то съежился, подняв плечи. Он издавна привык бояться молчания Якова Иваныча.
– Ну, прощай, – сказал он грустно и вышел во двор.
10
Весь тот длинный мокрый апрельский день я просидел один в комнате.
Я жевал холодную кашу, смотрел в окно и ничем не мог заняться. Ожидание истомило меня. Пока было светло, мне кое-как удавалось оставаться спокойным, но когда начался вечер и грязноватые мутные сумерки заполнили комнату, я не выдержал.
Яков Иваныч не придет за мной никогда! А вдруг белые уже вошли в город, ему не удалось добраться до дому и он один ушел на тот берег? Или – как знать! – он попался и уже арестован?
Я чувствовал, что это вздор, что белых в городе еще нет, но никак не мог справиться со своей тревогой.
Я уже жалел, что не пошел с Сашкой, – по крайней мере я сделал бы что-нибудь, я был бы с людьми.
Не выдержав, я решил пойти поискать Якова Иваныча или Сашку. А не найду – отправлюсь один на тот берег, если не двинулся лед.
Я оделся, взял свою винтовку и вышел на крыльцо. И на крыльце столкнулся с Яковом Иванычем.
– Сашки нет? – спросил он, втащив меня назад в комнату.
Я рассказал ему, как приходил Сашка и как звал меня с собой.
Огня мы не зажигали, но и в темноте я видел, как взволновался Яков Иваныч.
Он уже знал, оказывается, что кудрявцевская школа осталась в городе. Он только не был уверен, что со школою остался и Сашка.
– Пойдем, – сказал он.
Мы вышли, не захватив ничего, кроме винтовок, не заперев дверей.
Я был удивлен, увидев, что он ведет меня не к реке, а как раз в другую сторону, куда-то прочь от реки, в город.
Яков Иваныч спешил. В сумерках я видел перед собой его широкую спину с винтовкой, слышал хлюпанье его сапог и едва поспевал за ним. Он шел через лужи и грязь, не разбирая пути, и молчал.
Он вел меня на Дворянскую улицу, к купеческому особняку.
Когда мы пришли, совсем стемнело. Перед забором купеческого особняка жались какие-то тени, теснились возле широко открытых ворот.
Расталкивая толпу, из ворот вышли трое.
– Арестованного повели, – сказал кто-то во мраке рядом со мной.
У двоих были винтовки. Третий шел со скрученными за спиной руками.
– Всей школой белым передались, – продолжал тот же голос за моей спиной. – А которые не хотят – тех в погреб.
Голос не порицал и не одобрял – это был бесстрастный голос.
– На Москву! На Москву! – восторженно кричал кто-то за забором.
Мы осторожно протолкались к воротам.
За воротами, в темном дворе, стояли люди с винтовками, еле видные во мраке. Это были курсанты Кудрявцева.
Сам Кудрявцев стоял на высоком крыльце особняка. Он был хорошо виден, потому что из раскрытой настежь двери его озарял яркий свет керосиновой лампы. Он стоял неподвижно, прислонясь к дверному косяку. Лицо у него было неистовое, но застывшее, – можно было подумать, что он спит стоя, с открытыми глазами. Это было странно и страшно. Глаза блестели оловянно, совсем как тогда, когда он гнал через деревянный мост обезумевших лошадей. Вероятно, как и тогда, он был осатанело пьян. Рядом с ним стоял длинный и тощий попович с пулеметной лентой через плечо, с ручной гранатой у пояса.
– На Москву! – кричал он, раскачивая крохотной, птичьей головкой. – Кто с нами пойдет на Москву, будет прощен. Но кто не согласен идти, пусть не ждет пощады. Кто не согласен?
Он умолк, выжидая.
Я напряженно вглядывался в темноту, стараясь найти Сашку. И вдруг заметил его. Возле самых ворот. В двух шагах от себя.
– Твари! Ироды! Гадины! – закричал он неистовым голосом. – Нате! Берите! Бейте!
Он бился и плакал от злости. Папаха уже слетела с его головы, и он, трясясь, распахивал на себе грудь, чтоб скорее подставить ее под пулю.
Кудрявцев, казалось, проснулся. Он поднял голову и стал напряженно вглядываться в темную яму двора. Не знаю, удалось ли ему разглядеть Сашку, но только он вдруг рассмеялся.
Это тоже было странно и страшно.
Яков Иваныч схватил Сашку за плечи и пихнул прочь от двора, от ворот, на самую середину темной, полной народа улицы.
Мы оба, держа винтовки наперевес, повели его через толпу, как арестованного.
11
Эта уловка спасла нас.
Я скорее чувствовал, чем видел, как перед нашими штыками расступаются люди. Я слышал вокруг жадное, возбужденное дыхание. Но никто не произнес ни слова. Осторожничали, не зная, чем все кончится.
Мы свернули за угол, в глухую тьму. Мы боялись обернуться. Вот-вот за нами погонятся, поймают, поволокут...
Труднее всего нам было с Сашкой. Он все порывался назад, громко всхлипывал, угрожал, сквернословил пронзительным, не своим голосом. Наконец Яков Иваныч совсем рассердился и сказал ему:
– Молчи, болван!
Тогда Сашка замолк, съежился и пошел между нами понуро и послушно.
Ночь была полна шумов, шагов, дальних криков. Иногда навстречу нам попадались люди. Мы их не видели, мы только слышали, как они, почуяв нас, замирали, прижимаясь к заборам.
Где-то в стороне, по дворам и переулкам, кружились над землей огненные жуки – там кто-то бродил с фонарями.
Поравнявшись с каланчой, мы увидели озаренные окна собора. Шла служба. В открытых дверях над толпою колыхались хоругви. Пели. Мягкая, влажная тьма дрожала от гудения мужских голосов, а голоса женщин были как плеск воды.
За спиной услышали мы пошлепывания копыт. Мы кинулись в сторону и притихли.
Невидимые кони шли мимо нас. Мерно тренькали стремена. Пахло мокрой кожей и горьким потом.
