клавишам и откинулся на сидение рядом с вжавшейся в его плечо Мариной. «Прости меня, дорогая. Наш медовый месяц мы продолжим только в цивилизованных странах, обещаю…» Она молча крепко поцеловала мужа. Авиетка, оставив на земле стремительно уменьшающегося генерала, потом Тель-Авив, потом Палестину, вышла в космос и понеслась на север.
Через час, приняв ванну, Мухины вкусно обедали у камина. За окнами кружила балтийская сырая декабрьская метель. Сияла огнями рождественская елка. «По-моему, — тихо сказала мужу в ухо Марина, — нам как раз пора во-он туда,»- она показала на спальню и медленно, как шубу на витрине, сняла купальный халат…
«Что это ты без конца смеешься? — спросил он, когда они в очередной раз обессиленно откинулись на подушки. — Заметно нарушение прически?» «Да нет, просто как раз в самый интересный момент ты вдруг мне то лоб, то руку заденешь, я, естественно, дергаюсь, а ты так неправильно мило это воспринимаешь, что мне жаль, что на мне только две ранки.»
«Это поправимо, — серьезно сказал Мухин. — Знаешь, в начале века был такой остроумный журнал «Сатирикон.» И вот начинающая поэтесса пишет туда стихи: «Я хочу мучений беспощадных, я хочу… каких- то там побоев, я хочу когтей на теле жадных…» «Напечатали?» «Нет, но зато пригласили: приходите в редакцию — что сможем — сделаем!..» Марина звонко хохотала прямо ему в лицо, перебирая волосы около вырванной пряди.
Потом лицо ее как-то сразу, что всегда неприятно удивляло Мухина, помрачнело: «Андрей, а что теперь они сделают с Ароном?» «Он-то при чем, он был в Хайфе, пока мы отбивались от погромщиков в Иерусалиме. И мы поступили правильно! Весь цивилизованный всегда мир физически уничтожал погромщиков. Иного пути их обуздания нет. И наша русская полиция после революции перевоспитывала наследственных погромщиков в Малороссии именно пулеметами. Да у нас и не было выбора. Не мог же я отдать тебя им на растерзание и самому отдаться на их волю! Хорошо хоть, что они сразу отпрянули от нас, и я задел спиралью одного-двух, что были с поднятыми камнями, а не десяток, как в Ленинграде.»
«Я вообще ничего до сих пор понять не могу. Ну, нарушили мы какие-то границы и обычаи. Объясните. Оштрафуйте, наконец. Мы же не дикари. Извинились бы, заплатили и уехали. А нас за это едва не убили. И кто — религиозные евреи! Да их у нас в петроградском еврейском квартале тысяч двести. Мы с папой к ним дважды ездили. Такие, знаешь, интересные люди. Ученые, сдержанные, умные, вполне достойные.»
«Я дважды был в музее Пикассо в Париже, — заметил Мухин. — А жил маэстро в еврейском квартале. Та же нелепая черная одежда у всех не улицах, те же пейсы, но тамошних жителей и вообразить невозможно в роли погромщиков. Бред какой-то — пришлось убивать тех, кого я приехал защищать…»
«И, главное, защитил, — поцеловала его Марина и снова захохотала: — А теперь, защищайтесь вы, сударь. Да, где, кстати, ваша шпага?.. Что-то я ее давно не видела и в руках не держала. Уж не струсили ли вы? Кто вам дал команду «шпагу в ножны»? Во всяком случае, не я! От меня вы такого не дождетесь! Поединок продолжается. Сегодня я определяю, когда и кому быть поверженным, сударь!» «Охотно принимаю ваш вызов, сударыня. Залогом является моя обнаженная шпага.» «Я в восторге, князь. Ваша шпага вам к лицу, я ее просто обожаю… твою эту… шпагу, дорогой…»
«Какой ужас!! — повторяла Жанна, сжав виски. — Арон, нас теперь арестуют?»
На экране без конца повторяли сцены странного эпизода на шоссе Бар-Илан. О Мухине не было сказано ни слова. Упирали на идентичность ситуаций в Иерусалиме и в Санкт-Петербурге: какие-то не то иностранцы, не то вообще инопланетяне применили какие-то спирали против хулиганов, защищая свою жизнь. Акцента на сходство внешности инопланетян не было. Израильские СМИ почти откровенно злорадствовали. Полиция сбилась с ног, разыскивая тех, кто сидел в разбитой ортодоксами машине и искалечил пятерых фанатиков. Газеты высказывали опасения, что стрелявшие были убиты, а их трупы спрятаны. Ведь чтобы уйти после такого живыми надо было перебить чуть не весь квартал! Свидетели же в черных шляпах растерянно уверяли, что
Как хорошо, что я снабдил их капсулой, думал Фридман с тревогой ожидая звонка от следователей. Вместо этого у них появился тот же молодой генерал Бени. Он был гораздо больше доволен вторым боем Мухина на святой земле, чем первым. И просил Фридманов не беспокоиться. Все улажено, пейсатые получили по заслугам. Улица Бар-Илан отныне открыта для круглосуточного и круглогодичного движения, кроме Йом Кипур — Судного дня.
«Вот вам чек, доктор Фридман, — важно сказал генерал, — чтобы вы с семьей поскорее посетили Мухина в Петрограде и извинились от имени Правительства Израиля. Вы сможете немедленно вылететь в Санкт-Петербург?» «Нет! — в один голос крикнули Арон и Жанна. — Только не через Петербург!» «Тогда летите до Парижа.»
Фридманы тут же согласились. Лейкандом охотно взялся через барона Шустера подготовить все необходимые документы. «Остановитесь у меня, — любезно предложил художник. — Я сам с вами отправлюсь в Петроград. Вы даже не представляете, какие важные дела меня там ждут… Я задумал такую картину, что все мои прежние полотна покажутся скромными набросками недавнего дилетанта.»
Глава 9
Эйфелева башня на фоне ночного неба казалась раскаленной добела. Эффект достигался умелой подсветкой и металлическим характером удивительного символа Франции.
Жанна и Кира стояли на фоне башни, позируя Арону, который приседал на снег с видеокамерой, чтобы вошла вся башня. За спинами израильтянок искрилась Сена, по которой спешил ослепительно освещенный речной туристический теплоход. Третий день они до полного изнеможения ходили по великому городу, не торопясь в ПАРАЛЛЕЛЬНЫЙ Париж, настолько невообразимо хорош был для них этот город.
После Хайфы и Израиля в целом Париж и Франция были как бы возвращением в милый Ленинград их молодости, до всех этих застоев, прозрений, перестроек, гласностей и
Лучше ни о чем не думать. Париж прямо создан для этого. Тут не вспоминается никакая родина — он просто не терпит конкуренции. Любовь Парижа ко всем его посетителями без взаимности просто немыслима. Каждая улица, площадь, сквер, собор, парк, набережная, мост заставляли замирать всех троих от восторга. Но надо было произвести конверсию в ТОТ Париж, звонить Лейканду. Надо было отвечать за мерзости своих соплеменников, чем всю свою историю вынуждены были заниматься лучшие из евреев…
Вячеслав Абрамович встретил их у точно такой же Мулен Руж, от которой они несколько минут назад поднялись по узким улицам к безлюдным зарослям у фуникулера для незаметной конверсии и к которой еще через несколько минут тем же путем спустились с Монмартра.
Художник вез их по СВОЕМУ Парижу, еще более прекрасному, но как-то совсем не такому родному, как только что оставленный. И здесь были Нотр Дам и Эйфелева башня, Елисейские поля с арками у входа и выхода, но исчез какой-то шарм. И на Киру, таявшую от всеобщего внимания молодых парижан до сублимации, здесь решительно никто не обращал внимания. И Лейканд Жанне ужасно не понравился. «Совершеннейший жид», — шепнула она мужу, когда художник принимал их с присущей ему оскорбительной небрежностью в своем небольшом старинном замке. На Киру он вообще едва взглянул, Жанне поцеловал
