больно.
– О, совсем не больно, – причитала Салли. Слезы текли по ее щекам. – Совсем не будет больно. Я не боюсь боли.
– Ну, так что же тогда? – спросила я в недоумении, вручая ей бумажный носовой платок.
– Ну… – Она вытерла глаза. – Ну… – Слезы продолжали течь по щекам.
– Салли, пожалуйста, скажи мне. Что бы это ни было, я уверена, что могу помочь.
– Ну…
– Что?
– Ну, я пошла в кондитерскую сегодня утром, – сказала она, вытирая слезы, – чтобы купить хлеба.
– Ну и что? – спросила я, не понимая, куда она клонит.
– Ты ведь знаешь, я люблю этот ржаной хлеб с хрустящей корочкой?
Нет.
– Э-э, да, – сказала я.
– Это ведь хороший хлеб, правда? – спросила она с громким вздохом.
– М-м, да, – сказала я неуверенно. О чем все-таки она?
– Ну… ну… – Она снова заплакала, закрыв лицо обеими руками.
– Что? Салли! Что случилось? Ради бога, скажи мне!
– Он… он… у них закончился! – произнесла она. И снова зарыдала, громко, безудержно, не обращая внимания на прохожих.
– О, надо же, – сказала я, не зная, что сказать.
– И я действительно – а-а, а-а, – люблю его, – зарыдала она снова. – А у них его не бы-ы-ло. И мне пришлось купить белый хлеб, – заключила она хриплым фальцетом.
Она взглянула на меня умоляюще. У нее под носом было мокро, рот был искажен гримасой горя, подбородок сморщился. Я не знала, что сказать. И тогда я вспомнила. Об этом говорилось в книжках о младенцах. Это гормоны. К концу беременности женские гормоны начинают шалить. Слава богу, подумала я, этому есть рациональное объяснение. У нее выброс гормонов.
– Извини, Салли, но, боюсь, ты совсем рехнулась из-за этих гормонов, – сказала я.
На самом деле ничего такого я не сказала. Я просто слушала, как она причитает сквозь слезы.
– Это мой любимый хлеб. Я так его люблю. А он у них закончился, Тиффани. И у меня все утро было испорчено.
О боже мой, боже мой, что же я-то могу сделать?
– Есть хорошая булочная на Аппер-стрит. Уверена, мы его там купим.
Она яростно затрясла головой.
– У него будет совсем не тот вкус, – сказала она сквозь слезы. – Он просто не…
– Ну, может, все-таки…
– Нет, там он не такой, не такой, НЕ ТАКОЙ! – Она почти кричала. И снова зашлась плачем, громко шмыгая носом в перерывах между рыданиями. – Но дело не только в хлебе, – добавила вдруг Салли с тихим всхлипом, вытирая слезы.
Ах вот оно что.
– Ну, а в чем же? – спросила я. – Скажи. Она сорвала пару розовых вишневых лепестков и задумчиво вертела их в руках.
– Во мне, – сказала она с несчастным видом. Теперь она не плакала. – В том, что я сделала. – Она посмотрела на меня уныло. – Тиффани, я завела ребенка одна.
– Но, Салли, тебе известно это уже восемь месяцев! – сказала я.
На самом деле ничего такого я не сказала. Я просто слушала.
– Я посмотрела на маленького Фредди, на его родителей, и мне стало так плохо, – продолжала Салли, вытирая глаза. – Даже несмотря на то что его отец – женщина. Потому что они, Лесли и Пат, обрели друг друга. И ребенок обрел обоих родителей. – Нижняя губа у нее дрожала, потом лицо вновь исказила гримаса. – Они – семья, – зарыдала она. – А у меня не будет семьи. И у Лукреции не будет такого хорошего отца, как Пат, – добавила она плача. – Который будет играть с ней в футбол, или брать ее на рыбалку, или что там еще отцы делают. Я буду матерью-одиночкой, Тиффани, и я буду одинокой. Совсем одинокой. Навсегда. И так всегда будет.
Ах. Мужчины. Так вот, значит, о чем она плачет. У Салли нет парня. Поздновато сейчас об этом беспокоиться.
– Салли, ты не будешь одинокой, вовсе нет, – сказала я оживленно, хотя сама еле сдерживала слезы. – Многие тебя любят, – добавила я, чувствуя, как комок застрял в горле, – и многие тебе помогут, и ты очень счастливая, потому что тебе не надо думать о деньгах, как многим одиноким матерям. И как только Лоуэлла родится, ты снова почувствуешь себя счастливой, и ты будешь любить ее, и потом, возможно, встретишь какого-нибудь хорошего парня, который будет чудесным отчимом для нее, так что у тебя будет семья и вы будете жить счастливо.
Это, кажется, ее утешило. Она посмотрела на меня, улыбнувшись сквозь слезы, затем задумчиво облизнула мокрые губы.
