был хорошо ему знаком. Они вместе стреляли из лука и находились почти в приятельских отношениях. Бросив свою алебарду, этот гвардеец подскочил к Медлиру и крепко обхватил его запястья.
Их ожесточенная потасовка осталась незамеченной. Тем временем мэр приказал взять Халирона под стражу. Гвардейцы направились к менестрелю. Не доходя до старика, их разъяренный коренастый командир вдруг замахнулся, намереваясь рубануть сплеча.
Халирон инстинктивно согнулся, прикрывая собой бесценную лиранту. Удар командирского кулака пришелся ему в висок. Старик зашатался и попятился. Налетев на стул, Халирон потерял равновесие и упал прямо на лесенку подиума. Громко хрустнули деревянные ступеньки. Крика Медлира не услышал никто; он был беззвучным.
Обломки ступенек с глухим стуком разлетелись по полу. На несколько секунд гул стих, затем возобновился, став еще неистовее. Один Халирон лежал неподвижно, и его топазы сияли, как искорки догорающего костра. Между седых волос змеилась тонкая красная струйка. Хрупкая лиранта, которую он спасал своей не менее хрупкой плотью, чудесным образом уцелела и сейчас покоилась на его плече.
Бледный, ошалелый, Дакар следил за действиями Медлира. Наверное, лишь Безумный Пророк и видел, как тот отбился от гвардейца и бросился к учителю. С необычным для себя остервенением Медлир расталкивал, распихивал и пинал всех, кто попадался ему на пути. Несколько щеголей со стоном потирали разбитые коленки, а дамы всхлипывали при виде синяков на своих пухлых ручках.
Подбежав к Халирону, Медлир мгновенно расстегнул ему воротник и трясущейся рукой проверил пульс.
— Ему совсем плохо. Быстрее пошлите за лекарем и носилками.
Однако вместо этого двое гвардейцев рывком поставили Медлира на ноги.
Все протесты были напрасны. Правитель сощурился и с плохо сдерживаемой яростью процедил:
— Хватит фокусов. Будешь играть вместо этого паршивого старикашки. И чтобы пел сладкозвучно, как жаворонок. Иначе вместо лекаря и носилок я прикажу послать за палачом.
Медлир с хрипом глотал воздух, словно его держали не за руки, а за горло. Глаза его округлились, и в них появился странный блеск, чего никто не заметил. Ученик менестреля дернулся всем телом, стараясь вырваться из гвардейских тисков.
Командир влепил ему пощечину.
— Не валяй дурака, парень. Ты один, а нас тут много. От тебя что, убудет, если ты пару-другую часов поиграешь гостям? А станешь упрямиться, только навредишь и себе, и своему учителю. Да и дружку твоему придется болтаться в цепях, пока он не сдохнет.
Дакар остервенело, до белизны костяшек, сжимал кулаки. Что он сейчас мог? Лишь скрежетать зубами от бессильной злости, видя, как дрожат плечи Медлира, придавленные тяжелыми кольчужными рукавицами гвардейцев. Лицо молодого менестреля было повернуто в другую сторону. Зная скрытную натуру Медлира, Безумный Пророк и не ожидал увидеть ничего, кроме спокойствия и безразличия. Тоже маска и тоже фальшивая. Медлиру сейчас не до спокойствия. После Халироновой баллады едва ли можно рассчитывать, что правитель сдержит свои обещания. Старик его не просто обидел, а втоптал в грязь. Сановному вельможе плевать и на славу Халирона, и на звание первого менестреля Этеры. Он и впрямь может приказать казнить их всех и только задним числом одуматься.
Подогреваемые злорадным любопытством, гости нехотя расступались, пропуская слуг, которые явились убрать обломки стула и лестницы. Один, почти мальчишка, бесцеремонно разжал Халирону пальцы и взял лиранту. Другой, рыжеватый, одетый как слуга, выполняющий черную работу, нагнулся и взвалил старика себе на плечи, чтобы вынести из зала.
Слуги и не догадывались, что своими действиями бьют Медлира наотмашь. Мальчишка больше привык держать в руках колун, а рыжеватый слуга — таскать мясные туши. Что велели — то и выполняют. Но Медлир не выдержал.
— Хорошо. Ради спасения моего учителя и узника я буду играть.
Правитель Джелота похлопал себя по толстому брюху и ухмыльнулся.
Гости провожали глазами детину, уносившего бездыханного Халирона. Гвардейцы отступили от Медлира. Он стоял неподвижно, пока слуга с живой ношей на плече не скрылся за боковой дверью. Потом Медлир обвел взглядом зал. Его холодные, потухшие глаза равнодушно скользили по шумной ораве, похожей на растревоженный улей. Джелотские аристократы потрясали кулаками с обилием перстней. Дамы облизывали розовыми язычками надутые губки, поправляя сбившиеся горжетки и обмахиваясь веерами, которые успели побывать в тарелках и бокалах. Постепенно голоса гостей понизились до перешептывания. Высокородное стадо замерло, предвкушая новое зрелище.
Не зная, как дальше поведет себя Медлир, гости обсуждали малейшее его движение. То, что творилось у него внутри, весь гнев, боль и тревога за учителя — все это было наглухо скрыто от них. Невысокого худощавого менестреля не трогали ни любопытство, ни враждебность джелотской знати. Среди блеска шелков, бархата и парчи его простая рубаха мало чем отличалась от одеяния слуги. Это тоже не заботило Медлира. Забрав у мальчишки лиранту, он подошел к помосту, сколоченному из неструганых досок, и сел. Слушатели перестали для него существовать. Медлир неторопливо касался струн, подстраивая каждую до нужного тона.
От этих тихих мелодичных звуков джелотскую знать словно прорвало.
— Глядите, он пытается унять дрожь в руках, — послышалось откуда-то сбоку.
Собравшиеся загоготали.
Сразу же отыскались и другие шутники.
— Нет, у него просто склеились пальцы. Неудивительно, ведь он привык играть в тавернах и на постоялых дворах. Вот и оробел в нашем присутствии.
Медлир подвернул последний колок. Спокойный, как море в штиль, безмолвный, как глыба льда, он заиграл.
Постепенно шепот и вздохи струн лиранты превратились в мелодию, похожую на заунывный стук осеннего дождя по крышам. Халирон достаточно ужалил здешнюю публику своей сатирой. Медлир задумал совсем иную месть. Его слушатели еще продолжали перешептываться и отпускать колкости, но звуки, как и сам музыкант, не замечали этого. Они летели в зал, будто жемчужины с порванной нити, неуязвимые для словесных колючек. В безупречных аккордах не было ни гнева, ни яда; их узор был сродни спокойным, но веским словам, и умеющие слышать сочли бы это дерзким вызовом, брошенным Медлиром. Слушатели равнодушно позевывали, ожидая более веселой музыки.
Один Дакар понял скрытый вызов. И не только вызов. Поскольку он ближе всех находился к менестрелю, Безумный Пророк сразу же почувствовал в музыке биение магии. Ее волны пронизывали все его тело до самых костей, а душа была не в силах противиться сладкозвучной, берущей в плен мелодии. Куда-то исчез весь гнев. Дакар опустил голову на скованные руки, из глаз у него полились непрошеные слезы. В музыке Медлира не было затаенной злобы — только какое-то отчаянное, не укладывающееся в мозгу сострадание. Раскаты лиранты умиротворяли и исцеляли, все сильнее подчиняя себе внимание слушателей. Медлир добился невозможного: одной лишь глубиной и величием своего сострадания он заставил эту сытую толпу его слушать, а затем резко поменял тональность и ритм игры.
Теперь его музыка с упрямством приливных волн билась в двери сознания. Путь ей преграждала то звериная жестокость, то кровожадность, то извечное стремление унижать других, дабы скрыть собственную ничтожность. На всех этих чудовищ Медлир накидывал светящуюся сеть. Он расчищал завалы тупых, завистливых, злобных мыслей, готовясь перейти к величественному гимну в честь Халирона.
Талант настоящего менестреля способен пронять даже самую дремучую и заскорузлую душу. Полотно, сотканное из одних и тех же звуков, он волен превратить либо в цветущий луг под безмятежным небом, либо в поле боя. И глубоко заблуждаются считающие лиранту инструментом для услады и развлечений, приятным дополнением к сытному ужину или дружеской пирушке. Лиранта способна исцелять и убивать, воскрешать и скорбеть. Медлир оказался настоящим чародеем лиранты; такой игры Дакар у него еще не слышал. Безумному Пророку музыка эта показалась лучами солнца, безжалостно рвущими снежную мглу. Со сверхъестественной точностью, не упуская ни одного мельчайшего штриха, Медлир рисовал джелотской знати звуковой портрет человека, над которым они посмели издеваться. Он заставлял их увидеть старого менестреля таким, каким видел его сам: щедрым, мужественным, оставившим семейный уют, чтобы своим искусством служить людям Этеры.
