потекла вода, и в комнате стало еще темнее.
Валя вошла в комнату с керосиновой лампой в руке.
– Какая темень! - сказала она. - Петр Сергеевич, у вас есть спички?
Мы зажгли лампу, и, когда огонек ее разгорелся, за окнами стало темно, как ночью. Вертоградский вышел из лаборатории. Волосы у него были мокрые, и капли воды стекали по лицу.
– Две пробирки разбились, - сказал он. - Ну ничего, скоро у нас много посуды будет.
Валя сняла шерстяной платок, висевший на спинке стула, накинула его на плечи.
– Холодно, - сказала она, поеживаясь, - и неуютно. У нас всегда неуютно в такую погоду.
Петр Сергеевич встал и надвинул на лоб фуражку.
– Придется идти, - сказал он. - Хорошо, что я плащ захватил.
Он снял висевший на гвозде брезентовый плащ и стал надевать его.
– Куда вы? - удивилась Валя. - Вас же зальет.
– Надо, - сказал Петр Сергеевич. - Мало ли что может в такую погоду случиться! Тем более теперь.
Он вышел. Страшно было подумать, как он будет ходить по болотам в темноте. Там и в солнечный день не всюду можно пройти. Вертоградский стоял у окна и барабанил пальцами по стеклу.
– Будем пить чай? - спросила Валя.
– Нет, - сказал Костров. - Не хочется.
Валя беспокойно посмотрела на отца:
– Пойди ляг, папа.
Костров пожал плечами:
– Рано еще. Наверху лампа заправлена?
– Да.
– Пойду почитаю.
– А я, - сказал Вертоградский, - пожалуй, лягу. В такую погоду ничего нет лучше, как лечь и укрыться. Раздеваться не стану, а подремлю одетый.
Он ушел в лабораторию. Медленно поднялся Костров к себе в мезонин, и мы остались с Валей вдвоем.
– Может, все-таки выпьете чаю, Володя? - спросила она.
– Нет, спасибо.
Я сел в качалку и стал раскачиваться. Валя достала с полки коробку с работой и выложила на стол мотки ниток, иголки, куски материи.
– Вышивать будете? - спросил я.
– Нет, чулки штопать.
Иголка неторопливо двигалась в ее руках. Очень уютно и домовито выглядела Валя сейчас, в пуховом платке, склоненная над шитьем, при желтом свете керосиновой лампы.
Снова, прогремев, раскатился по небу гром.
II
Мы долго молчали. За окнами монотонно лил дождь. Даже в комнате было слышно, как шумят и бурлят ручьи между деревьями.
– Может, печку затопить? - спросила Валя. - Хоть сейчас и лето, но в такую погоду приятно.
– Не стоит возиться, - ответил я, и мы опять замолчали.
На кухне заверещал сверчок. Под его песенку я задумался. Мысли мои были не очень веселыми. Никак я не мог найти того верного и точного хода, который должен был разоблачить Вертоградского и заставить его вернуть вакцину. Вот он лежит в постели совсем близко, здесь, за тонкой перегородкой, и, наверно, обдумывает, как ему скрыться, как бы не выдать себя, вспоминает каждую мою фразу, стремясь угадать, догадываюсь я о чем-нибудь или нет. Так же и я сейчас вспоминаю каждую его фразу и каждое его движение.
Валя перебила мои мысли вопросом:
– Как вы стали следователем, Володя?
Я усмехнулся:
– Как обыкновенно становятся кем-нибудь. Частью по влечению, частью случайно.
– А где на следователя учатся?
– Я вот учился на биологическом.
– И только?
– Нет, еще кое-где… Андрей Николаевич все еще на меня сердится, что я с биологического ушел?
Валя усмехнулась:
– А вы все еще его боитесь?
– Я лишних полгода учился на биофаке, чтобы не рассердить его.
Валя откусила нитку и сняла чулок с гриба.
– Только для этого? - спросила она.
– Нет, - сказал я улыбнувшись, - еще, чтобы с вами не расставаться. Я был очень влюблен в вас, Валя.
Снова иголка ходила в крепких и подвижных ее пальцах. Верещал сверчок, за окном монотонно шумел дождь.
– Я помню. - сказала Валя. - Я, правда, была девчонкой, но тоже была в вас влюблена. Мне только было очень обидно, что вы такой белобрысый.
Я не нашелся что ответить и снова стал раскачиваться в качалке, прислушиваясь к свисту ветра и шуму дождя за окнами. Я посмотрел на часы: было начало одиннадцатого, уже мог прийти ответ из Москвы. Принесут мне радиограмму из штаба или решат подождать до утра? Жалко, я не предупредил, что мне она нужна срочно.
– Что вы на часы смотрите? - спросила Валя.
– Мне должны кое-что принести из штаба, - сказал я и, помолчав, добавил: - Ух, какой дождина!
– Когда вспоминаешь детство, - сказала Валя, - лето представляется одним солнечным днем. Раньше как будто и ненастных дней не было. А теперь вот… - Она помолчала. - Говорят, дожди потому, что война. Вы всему учились, Володя, скажите: может это быть?
– Валя, - спросил я, - Якимов хорошо знал немецкий язык?
– Якимов? - Валя подняла глаза и внимательно на меня посмотрела. - Он переводил что-то папе. Журналы, я видела, читал.
– А вы не видели, чтобы он писал по-немецки?
– Не помню. - Нахмурившись, она минутку подумала. - Нет, не помню.
– Жалко… А насчет дождей очень возможно. Хотя наука этого не подтверждает.
Валя снова склонилась над работой, но через минуту снова подняла на меня глаза:
– Скажите прямо, Володя: может, вам нужно спокойно подумать? Я ведь могу сидеть тихо и не мешать. Мне только не хочется уходить в кухню - там неуютно, огромная печь, горшки, ведра и дождь бьет прямо в окно.
– Сидите, Валя, - сказал я. - Мне приятно, когда вы разговариваете со мной.
– Мне тоже приятно, - сказала Валя. - Мне очень надоело, что не с кем разговаривать.
Когда я смотрел на нее, закутанную в пуховый платок, склонившуюся над шитьем, мне трудно было поверить, что это она скрывалась от немецкой разведки, шла мимо полицейских постов. Очень знакомая девушка сидела передо мной. Та самая, с которой я ходил в театр и подолгу потом разговаривал у крыльца. Та самая, с которой я ехал тогда, весной, в автобусе и которая поцеловала меня так неожиданно.
