— Для него и стена — книга. — Зуйков прищелкнул языком. — Во мужик! Ледащенький такой с виду, а в голове ума на три линкора хватит. Куда ни придем, хоть к французам, хоть к англичанам, хоть черт те к кому, а ему все равно, со всеми разговоры ведет, как будто там родился. И фамилия у него такая чудная — Лебедь, а сам рыжий, вот после этого иди и разберись в человеке, — неожиданно закончил Зуйков.
— Скоро с вестями придет, — сказал Трушин. — Чтой-то там у нас сегодня, братцы, дома делается?
Еще минут десять после ухода гонги радист сосредоточенно смотрел в одну точку, видя только цифры в различных комбинациях. Они роились у него перед глазами, выстраивались рядами, перескакивали с места на место и опять становились в немые строки.
С третьего курса физико-математического факультета он стал писать работу о теории чисел, у него родилось тогда несколько оригинальных идей, которые он сейчас пытался применить, разгадывая немецкий шифр. Задача оказалась чрезвычайно трудной, а трудности всегда привлекали его. Он вытащил таблицу, на которой каждая буква немецкого алфавита повторялась по сто раз, и, поворачивая ее, принялся насвистывать какую-то веселую мелодию.
Дверь приотворилась, и в щель заглянул Феклин:
— Герман Иваныч! А Герман Иваныч!
— Феклин! Заходи, друг, и садись.
— Нельзя, Герман Иваныч. Командир и капитан-лейтенант ждут. Время-то вышло! Как бы нагоняй вам не схватить.
— Вот спасибо, брат, иду, иду. Только минутку. Сейчас. Важное, брат, дело, скажи им. Сейчас. Нет, не то, ну идем.
— Фуражку наденьте. Опять взбучка будет.
— Ничего, какая там фуражка, я потерял ее еще в Бресте.
— Вот дела! Потерял! Ну и смехота! Только вы не козыряйте без фуражки. Получается, будто мух ловите!
— Мух, говоришь? Смехота?
— Прямо цирк устраиваете. Зачем дверь стали закрывать? Никак, воры завелись?
— Хуже, Феклин…
На мостике кроме командира и старшего офицера находились барон фон Гиллер и лейтенант Фелимор. Клипер. шел фордевинд — слабый ветер дул прямо в корму, палуба была ровной и только слегка поднималась и опускалась на малой волне. Над задней частью мостика, где стояло командирское кресло, растянули тент, и Воин Андреевич, укрытый от солнца, благодушно спорил с Фелимором и Гиллером о причинах возвышения Рима и приведших его к падению.
Фелимор считал, что Рим просто состарился.
— Как отец, он воспитал другие народы, они выросли, окрепли и отпали от империй, и Рим состарился, одинокий, всеми покинутый, и умер.
Воину Андреевичу очень понравилась точка зрения английского лейтенанта.
— Просто! В конце концов так оно и есть, да вы не учитываете сложнейших событий, характеров войн, возникновения христианства, влияния отдельных человеческих личностей на ход исторического процесса. И нельзя не согласиться, что возраст тоже сыграл немалую роль. Все имеет свой конец. Вы не согласны, капитан-цурзее?
— Да, совершенно не согласен. Гибель всех великих империй происходила исключительно из-за мягкотелости правителей и правящих партий.
— Мягкотелость? — Воин Андреевич даже приподнялся в кресле. — Если римские императоры, такие, как Сулла, Нерон, да и все двенадцать цезарей отличались мягкотелостью, то что же тогда назвать жестокостью?
— Отдельные акции римских императоров носят частный характер, христиан тысячами сжигали на крестах, уничтожали в римских цирках, а христианство процветало. Народам, завоеванным римлянами, предоставлялось право самоуправления, что приводило к восстаниям. Вспомните восстание в Иудее в 66 году, подорвавшее впервые римское могущество. Необходимо было создать режим, при котором восстания невозможны.
— Что за режим?
— Диктатуру патрициев. Уничтожить все неполноценные народы, и в первую очередь всех до одного евреев, пролетариев, паразитические народы, вроде цыган. Остаться должны были только лучшие из патрициев, не затронутые идеями равенства, и плебеи как основа нации, из которых следовало формировать все подсобные органы власти. Покончить с демократией для рабов и подвластных народов. Все они или уничтожаются, или делаются послушной живой машиной. Для них единственный закон, карающий за всякое нарушение дисциплины, только смерть. Я уверен, что при такой организации Рим просуществовал бы еще много веков.
— До каких же пор? — спросил старший офицер.
— Пока не появился бы народ, действительно достойный управлять миром.
— Тевтоны?
— Да!
— Вы как будто сделали такую попытку, — сказал старший офицер, — и, как видите, из нее ничего не вышло, кроме бесчисленных жертв и невиданных разрушений.
— Еще ничего не известно.
— Вы надеетесь на победу?
— Да. Даже если не сейчас, то через десять, двадцать лет!
Командир прервал спор, сказав:
— Страшная у вас философия, герр капитан-цурзее. Беспардонное рабство какое-то. Государство палачей. Нет уж, такое не получится. Надо уничтожпиь всю цивилизацию, чтобы создать подобное безобразие.
— Возможно.
— М-да, но вот, слава богу, идет наш ученый радиотехник, он же математик и лингвист, несет нам последние новости. Каких только ужасов вы ни наговорили, а не испортили настроение. У меня такое состояние, что мы ушли далеко, далеко от всех треволнений и несчастий и находимся сейчас где-то на другой планете, а когда вернемся домой, то там все и образуется. И вам станет неудобно за такие несообразные мысли, капитан-цурзее.
Фон Гиллер, сверкнув золотыми зубами, сказал многозначительно:
— Как часто мы ошибаемся в своих расчетах.
— Вот это уже из другой оперы, капитан-цурзее. Но послушаем вестника эфира.
Радист сделал попытку доложить по уставу, и на этот раз командир остановил его и даже не сделал обычного замечания о головном уборе.
— Ну что новенького? Говорите по-английски, Герман Иванович.
— У меня есть сообщение, с которым, может быть, не следует всех знакомить?
— Ну, батенька мой, какой это секрет, если он летает по воздуху? К тому же мы изолированы от всего мира. Ничего, говорите.
Старший офицер неодобрительно покрутил головой.
— Немецкие войска начали наступление на Одессу. На Западном фронте без перемен. Английская радиостанция из Лондона ищет корабль, сообщивший о гибели «Грейхаунда».
— Вы промолчали?
— Да.
— Правильно сделали. Ну а что-нибудь о Москве, Петрограде удалось перехватить?
— Нет. Я был занят другим, мне кажется, очень важным для нас делом, — радист посмотрел на барона фон Гиллера, с подчеркнуто невозмутимым видом пощипывающего свою дегтярно-черную бородку.
— Продолжайте, Герман Иванович.
— Несколько дней, как я слежу за одной радиостанцией в Тихом океане. Она приближается к нам и четыре раза в сутки ведет переговоры с Гамбургской станцией.
