когда ему задали подобный же вопрос: «Скажи, как там у вас, в армии?»
Это тоже было после обильного ужина. Но тогда устроили настоящее пиршество, не то что здесь! И тогда поначалу царила атмосфера возбужденной радости, сыпались бесчисленные вопросы обо всем вообще и ни о чем в частности. А под конец, после еды, питья и душевных излияний, вставал этот обескураживающий вопрос, который означал, что веселье кончилось и начинается серьезный разговор. Там тоже ощущали бессодержательность его ответа, и вновь задавали этот вопрос, уже в иных словах. Но независимо от слов смысл их был всегда тот же, и выражали они просьбу:
— Расскажи о том, что ты видел.
Там он вглядывался в глаза, устремленные на него, и угадывал в глубине их одно и то же — безграничное желание знать правду, безграничный страх перед неведомым, мучительное сомнение, роковое и невыносимое для них. А для него главное состояло не в том, чтобы найти в себе мужество сказать им правду. Главное было знать все, о чем его спрашивают, и суметь рассказать то немногое, что он пережил, — а кое-что, по крайней мере, ему довелось пережить, увидеть и совершить.
Там он представлял армию, был ее посланцем, говорил от ее лица с людьми, которые ничего с легкостью не принимают на веру, сомневаются, надеются и любят его вопреки всему. И странное дело, там он забывает все, что смущает его здесь, забывает свои тяготы, тревоги, невзгоды. Но здесь, вот сейчас, когда мундир его еще покрыт дорожной пылью и едва доедена привезенная им курица, когда он видит выражение горечи на лицах своих товарищей, когда вопросы сыплются на него со всех сторон…
— Живы-здоровы? И только-то? Но разве они не расспрашивали о нас?
И кто-то сам же отвечает:
— Ясное дело, они тебе не поверили! Ясное дело!..
Здесь, вдали от деревни, он чувствует свое единение с ней. Ему хочется разорвать этот заколдованный круг, найти выход из этого нелепого положения, порождающего чувства, в которых непременно надо разобраться до конца, сколь бы горьки они ни были, вызывающего все новые противоречия, которых не должны бояться люди, стоящие лицом к лицу со смертью.
Он сказал резко:
— Ну и что? Вполне понятно, если они спрашивают!
— И вполне понятно, если не верят ни единому твоему слову.
Это с насмешкой произнес Махмуд. Ахмед не рассердился. Он вспомнил, что сам разделял сомнения своих товарищей. Но это лишь одна сторона дела. Он решительно возразил:
— Они ищут то, чему могли бы верить.
Ахмед помолчал немного, чувствуя, что из слившейся воедино преданности деревне и армии рождается новая, высшая преданность, верность правде, стремление ее познать. Стараясь говорить спокойно, он продолжал:
— В нашей жизни произошло нечто ужасное. И вот одна из причин — люди верили всему, что им говорили. Они не задавали вопросов, утратили способность сомневаться. И так легко понять…
Махмуд прервал его с горячностью, без следа обычного своего веселого добродушия:
— Разве это справедливо, что мы здесь ведем жестокую войну, днем и ночью рискуем жизнью, терпим лишения, а люди, о которых ты говорил, живут себе как ни в чем не бывало? Вот ты сейчас прямо оттуда. Что изменилось в их жизни? Кафе, рестораны, кино. Мелкие будничные заботы. Все как обычно. Пока им не встретится кто-нибудь, вернувшийся с фронта. А тогда они требуют от нас чуда, ни больше ни меньше, признают только совершенство, не прощают ни малейших ошибок. Почему бы им не побывать здесь, не взглянуть собственными глазами?
Ахмеда не испугало выражение полной солидарности с Махмудом, которое он прочитал на лицах товарищей. Он разделял их возмущение. Но он возразил:
— Дело совсем не в том. Так ставить вопрос нельзя.
Он произнес это все тем же спокойным тоном. И в тон ему они так же спокойно спросили в один голос:
— А в чем же тогда дело?
На восточном берегу канала грянул орудийный выстрел. Они замолчали. Прогремел ответный выстрел с западного берега. А они все хранили молчание. Видимо, в разговор вступили пушки. Они сидели в маленьком укрытии. Подобные стычки проходят без их участия. Они разведчики, только что закончившие подготовку к операции на Синае и теперь ожидающие приказа.
Перестрелка на время прекратилась. В эту минуту Ахмед увидел перед собой нежное, округлое лицо Галии, ее зеленые глаза, которые всегда встают перед ним в минуты опасности. Может быть, на самом деле они смотрят сейчас на прохожих сквозь стекло ее «бьюика», в котором она едет на курорт. С наступившей тишиной исчезли зеленые глаза и осталась лишь кучка людей, тесно прижавшихся друг к другу. Они повторили свой вопрос:
— В чем же тогда дело?
Пытаясь вновь обрести спокойствие, Ахмед сказал:
— Это вопрос сложный, и коротко на него не ответишь. Но я считаю, что люди имеют право спрашивать, а вы имеете право требовать от них, чтобы они не только задавали вопросы.
Авад, молчавший все это время, заговорил, переходя в контратаку:
— Право! Философы вроде тебя во все времена только и делали, что рассуждали о правах! Даровали людям права на бумаге. Позволь мне высказать тебе одну простую истину: мы все готовы сражаться до победы. Но я уверен, что претворить эту готовность в жизнь можно лишь при безусловном доверии. Слышите? При безусловном доверии. Иначе бесполезно и говорить о победе.
Ахмед сказал:
— Ничего нет ошибочнее этих слов. Безусловное доверие?! Оно кануло в вечность. Доверие должно родиться из вопросов и ответов, из сомнений. И оно не должно быть безусловным… Да, я не хочу, чтобы оно было безусловным.
Авад воскликнул:
— Доверие и сомнение! Еще одна сложная формула! Ловко же вы играете словами. Нет, брат, мы на войне. Ты что, забыл об этом? А на войне возможно лишь безусловное доверие. Такой боец, как ты, разлагает весь батальон.
И добавил со смехом:
— На месте командира я прогнал бы тебя из армии в шею.
Шейх Бекр нашел наконец повод вмешаться:
— Как же вы говорите о безусловном доверии и забываете о вере? Вера — это самое главное.
Авад отозвался:
— Вера живет в душе нашего народа, ее можно возродить. Но философ Ахмед говорит о чувствах сомнения и осторожности, присущих народу, среди которого три четверти неграмотных.
По-прежнему сохраняя спокойствие, Ахмед спросил:
— Почему вы иронизируете над сложными формулами? Ведь жизнь сама по себе — сложная формула. Когда организм теряет способность сохранять внутреннее равновесие, наступает смерть.
На восточном берегу снова ударила пушка. Ей тотчас ответила артиллерия с западного берега. Люди вновь замолчали. Теснее прижались друг к другу в маленьком укрытии. Перестрелка становилась все ожесточеннее. Но это не помешало Ахмеду спросить самого себя: верно ли, что он способен говорить лишь о правах на бумаге, о вещах нереальных и неосуществимых?
Однажды Галия сказала ему: «Дорогой мой, ты очень хорошо рассуждаешь о том, чего нет!»
Вскоре она рассталась с ним. Но ее зеленые глаза всегда встают перед ним в минуту опасности, словно вечное ожидание несовершившегося чуда.
Ахмед остался один. Благополучно переправившись через канал, маленький отряд рассеялся. Каждый знает свое задание. Выполнив его, они встретятся в условленном месте и обменяются добытыми сведениями. А затем вновь расстанутся, будут возвращаться порознь, чтобы важные донесения не пропали, если кто-нибудь погибнет на обратном пути. Они соберутся опять в другом месте, на берегу канала, и переправятся одновременно.
