Урок женам

Жид Андре Урок женам

Эдмону Жалу в память о наших дружеских беседах в 1896 году

1 августа 1928 г.

Сударь,

После долгих колебаний я решаюсь послать вам эти страницы, машинописную копию дневника, который мне оставила моя мать. Она умерла 12 октября 1916 года в больнице Н…, где в течение пяти месяцев ухаживала за инфекционными больными.

Я позволила себе изменить лишь имена действующих лиц. Вы можете опубликовать эти страницы, если, по вашему мнению, их чтение будет в какой-то степени полезным для некоторых молодых женщин. В этом случае название «Урок женам» меня вполне устроило бы, если вы не считаете, что после Мольера пользоваться им неприлично. Само собой разумеется, что слова «часть первая, часть вторая, эпилог» были добавлены мной.

Не ищите со мной встречи и позвольте мне подписать это письмо вымышленным именем.

Женевьева Д…

Часть I

7 октября 1894 г.

Мой друг,

Мне кажется, что я пишу, обращаясь к тебе. Я никогда не вела дневника. Я даже никогда ничего не писала, кроме обычных писем. И я бы тебе их, конечно, писала, если бы не виделась с тобой каждый день. Но если мне придется умереть раньше тебя (а я этого хочу, ибо жизнь без тебя мне будет казаться пустыней), ты прочитаешь эти строки; мне будет казаться, что, завещая их тебе, я как бы останусь с тобой. Но как можно думать о смерти, когда перед нами вся жизнь? С тех пор, как я познакомилась с тобой, то есть с тех пор, как я тебя полюбила, жизнь мне кажется столь прекрасной, столь нужной, столь ценной, что я не хочу ничего в ней упустить; этому дневнику я доверю все мое счастье до капли. А что мне еще остается делать каждый день, после того как мы расстанемся? Только вновь переживать слишком быстро пролетевшие мгновения, воскрешать в памяти твое присутствие? Я говорила тебе, что до встречи с тобой страдала, чувствуя, что в моей жизни нет цели. Ничто мне не казалось более пустым, чем светские приемы, на которые меня водили родители и от которых, как я видела, приходили в восторг мои подруги. Ты знаешь, что я всерьез мечтала ухаживать за больными или помогать бедным. Мои родители пожимали плечами, когда я им говорила об этом. Они имели основания полагать, что все эти мечтания пройдут, когда я встречу человека, которого смогу полюбить всем сердцем. Почему папа не хочет допустить, что ты и есть тот человек?

Видишь, как плохо я пишу. Это предложение, которое я пишу в слезах, мне кажется ужасным. Наверное, поэтому я его и перечитываю? Не знаю, научусь ли я когда-нибудь хорошо писать. В любом случае одного старания недостаточно.

Итак, я говорила, что до встречи с тобой я искала цель в жизни. А сейчас моей целью, моим призванием, самой моей жизнью стал ты, и я стремлюсь только к тебе. Я знаю, что только с тобой, только с твоей помощью я смогу наиболее полно раскрыться. Ты должен руководить мною, вести меня к прекрасному, доброму, к Богу. И я молю Господа помочь мне преодолеть сопротивление отца; и для того, чтобы моя страстная мольба была услышана, я пишу ее здесь: Боже, не вынуждай меня ослушаться папу! Ты знаешь, что я люблю только Робера и смогу принадлежать только ему.

По правде говоря, лишь со вчерашнего дня я понимаю, в чем смысл моей жизни. Да, это произошло только после этого разговора в саду Тюильри, когда он раскрыл мне глаза на роль женщины в жизни великих людей. Я столь невежественна, что, к сожалению, забыла приведенные им примеры; но я по крайней мере сделала следующий вывод: отныне вся моя жизнь будет посвящена тому, чтобы он смог выполнить свое славное предначертание. Естественно, об этом он мне не говорил, ибо он скромен, но об этом подумала я, ибо я им горжусь. Впрочем, думаю, что, несмотря на скромность, он совершенно четко сознает свои достоинства. Он не скрывал от меня, что он очень тщеславен.

— Речь не идет о том, что я хочу добиться личного успеха, — сказал он мне с очаровательной улыбкой, — но я хочу осуществить идеи, которые я представляю.

Мне хотелось бы, чтобы отец мог его слышать. Но папа настолько упрям в отношении Робера, что он мог бы увидеть в этом то, что он называет… Нет, даже не хочу писать этого слова! Как он не понимает, что такими словами он унижает не Робера, а самого себя? В Робере я люблю именно то, что он относится к себе без самолюбования, что он никогда не забывает, в чем заключается его долг. Когда я рядом с ним, мне кажется, что все другие люди просто не знают, что такое настоящее достоинство. Он мог бы меня просто подавить им, но, когда мы с ним остаемся наедине, он старается делать так, чтобы я этого никогда не чувствовала. Я даже нахожу, что иногда он преувеличивает: опасаясь, что рядом с ним я ощущаю себя маленькой девочкой, он сам с удовольствием начинает ребячиться. А вчера, когда я его за это упрекнула, он внезапно стал очень серьезен и, положив голову мне на колени, поскольку он сидел у моих но, прошептал с какой-то восхитительной грустью:

— Мужчина — это всего лишь состарившийся ребенок.

Воистину будет очень печально, если столько очаровательных, иногда столь сильных, столь полных смысла слов будет утеряно. Я обещаю тебе написать их здесь как можно больше. Уверена, что он впоследствии с радостью их вновь прочитает.

И сразу после этого нам пришла в голову идея вести дневник. Не знаю, почему я говорю «нам». Эта идея, как и все хорошие идеи, принадлежит ему. Короче говоря, мы обещали друг другу писать вместе, то есть каждый будет писать со своей стороны то, что он назвал «нашей историей». Для меня это легко, ибо моя жизнь заключается в нем, но, что касается его, сомневаюсь, что это ему удастся, даже если у него будет достаточно времени. Более того, будет неправильно, если я займу слишком большое место в его жизни. Я много ему говорила о том, что понимаю, что у него карьера, планы, светская жизнь, что он не может позволить себе обременять себя моей любовью и что если он должен быть всем в моей жизни, то я не могу и не должна быть всем в его жизни. Мне интересно знать, что он написал обо всем этом в своем дневнике. Но мы поклялись не показывать их друг другу.

— Только такой ценой дневник может быть искренним, — сказал он, целуя меня не в лоб, а в переносицу, как он это обычно делает.

Впрочем, мы договорились, что тот, кто из нас двоих умрет первым, завещает свой дневник другому.

— Это вполне естественно, — сказал я довольно глупо.

— Нет, нет, — очень серьезно продолжил он. — Мы непременно должны обещать друг другу не уничтожать их.

Ты улыбался, когда я говорила, что не знаю, о чем писать в дневнике. И действительно, я уже исписала целых четыре страницы. Мне было очень трудно удержаться, чтобы не перечитать их, но, если я их перечитаю, мне будет еще труднее их не разорвать. Самое удивительное, что я начинаю испытывать удовольствие от дневника.

12 октября 1894 г.

Робера внезапно вызвали в Перпиньян к матери, о состоянии здоровья которой он получил довольно печальное известие.

— Надеюсь, все обойдется, — сказала я ему.

— Так говорят всегда, — ответил он с мрачной улыбкой, которая свидетельствовала, насколько в