проконтролировать. Он говорит, что нет большего удовольствия, чем то, которое можем принести выгоду. Его ум никогда не бездействует. Он постоянно занимается самообразованием и умеет все повернуть в свою ползу.
Главное, что нас волнует, — это жилье. Мы осмотрели огромное количество квартир, но против каждой из них у мамы, Робера или меня были какие-то возражения. Думаю, мы договоримся с одним архитектором, которого очень хорошо знает Робер. Он заканчивает строительство жилого дома, удачно расположенного в квартале Ла-Мюет с видом на Большой парк. Нам будет принадлежать последний этаж, что позволит оборудовать его по нашему усмотрению. Часами мы вместе обсуждаем наши планы — и нет ничего интереснее этого. При жизни матери Робер не был очень богат и довольствовался небольшой квартирой на первом этаже дома на улице Антен, где ему становилось все теснее. Он вынужден был питаться в ресторанах, что отнимало у него массу времени и плохо влияло на его желудок.
Мне хотелось посмотреть, как он живет, но он, как мне показалось, стеснялся своей квартиры. Однако я была удивлена тем, что там не было беспорядка. Все документы были разложены или подшиты по папкам; он составил великолепную картотеку, благодаря которой он сразу же получал все необходимые ему сведения о любом человеке. Именно поэтому он мог так легко оказывать все услуги. По его мнению, люди вообще плохо организованы, а механизм общества, как он говорит, плохо отлажен. Он любит цитировать строки Лафонтена: «Меньше всего не хватает знаний» — и считает, что важно уметь пользоваться тем, что имеешь. Думаю, что в большей степени это относится к людям, таким же талантливым, как и он: но, когда я говорю ему, что мои знания не много стоят, он не соглашается и говорит, что я умнее большинства женщин, организующих салоны и блистающих в свете. Он говорит это, как мне кажется, искренне, и я просто боясь, что он питает большие иллюзии относительно своей будущей супруги. Лишь бы он их подольше сохранил. Во всяком случае, как только у меня появится время, я постараюсь расширить свой кругозор, чтобы с каждым днем становиться все более достойной его.
Меня волновало, удается ли ему уделять время ведению своего дневника, как мы об этом договорились, и я попросила показать его мне. Нет, не читать, мне просто хотелось на него посмотреть. По правде говоря, я боялась, что он будет тянуть с дневником, но он меня успокоил. Ящик, куда он его положил, по-прежнему надежно заперт на ключ. Он показал мне ящик, но отказался достать дневник даже после того, как я обещала в него не заглядывать.
Вчера мы пригласили на ужин художника Бургвайлсдорфа. Несмотря на ужасную фамилию — даже не знаю, правильно ли я ее написала, — он не немец и не еврей, а достойный уважения простой бедный молодой человек, которому Робер много помогал и который заполонил маленькую квартиру на первом этаже на улице Антен кучей непродаваемых картин. Робер покупает их у него из милосердия, чтобы оказать ему помощь, не раня его гордости. Я сказала Роберу, что он поступает неосторожно, поощряя таким образом неудачника, которому стоило бы порекомендовать заняться чем угодно, только не живописью. Но, видимо, бедняга ни на что другое не способен, а кроме того, он убежден в своей одаренности. Впрочем, Робер упрямо заявляет, что тот обладает «определенными способностями», и мы из-за этого немного поспорили, так как достаточно лишь взглянуть на мазню Бургвайлсдорфа, чтобы понять, что никакой он не художник и что он даже не имеет ни малейшего представления о том, что такое живопись. Но Робер тут же называет имена многих известных художников, которых раньше называли «мазилами». И поскольку он уже начал злиться оттого, что я действительно не находила ничего хорошего в том, что он мне показывал, он безапелляционно заявил:
— Кстати, тебя должно было бы убедить уже одно то, что я к нему так не привязался бы, если бы он был таким никчемным.
(Тем не менее Робер не осмеливается вывешивать весь этот ужас. Он складывает все эти картины в большом шкафу, где я их и обнаружила, поскольку у него в доме мне позволено рыться повсюду.) Робер сказал это с таким высокомерием (впервые он со мной так разговаривал), что у меня слезы выступили на глазах. Он это заметил и сразу же стал очень нежным, поцеловал меня и сказал:
— Послушай, хочешь, я тебя с ним познакомлю? Ты сама решишь, так ли он глуп, как ты думаешь.
Я согласилась — и вот так мы его пригласили.
Ну что же, здесь я приношу свои извинения Роберу: Бургвайлсдорфа я нашла почти очаровательным. Я говорю «почти», ибо, как бы там ни было, что-то в нем меня шокирует, а именно недостаток признательности, или, говоря прямо, его неблагодарность по отношению к Роберу. Бургвайлсдорф, по- видимому начисто забыв, чем он ему обязан, даже не оказывает ему почтения. Я хорошо знаю, что не следует делать выводы из того, что он говорит, и что теплота его тона уравновешивает грубость его слов, но я не раз слышала, как он, перебивая Робера, восклицал: «Старик, но то, что ты говоришь, — полная чушь!» И это в ответ на очень разумное замечание, которое он даже и не расслышал толком. С другой стороны, все, что говорил папа, он одобрял с такой вежливой и радостной неуверенностью, что это даже сбивало с толку, но папа в конечном был восхищен. Я ожидала увидеть перед собой типичного представителя богемы, но он оказался хорошо одетым, даже довольно элегантным молодым человеком, с хорошими манерами. Он, бесспорно, умен. Он восхитительно рассказывает массу очень забавных историй, и беседовать с ним было бы очень приятно, если бы он не так увлекался парадоксами. Вы никогда не можете быть уверены в том, что он не смеется над вами, когда, например, говорит, что Рафаэль и Пуссен — его любимые художники, хотя его собственные произведения никак не позволяют предположить это. А в общем, это был прекрасный вечер, и думаю, что я с удовольствием еще встречусь с этим человеком. Но заказывать ему мой портрет, как это внезапно сделал Робер… Ни сам художник, ни я этого не ожидали и поэтому не знали, что сказать. В результате все попали в очень неловкую ситуацию. Я думаю, что Робер мог бы сначала посоветоваться со мной. И я бы сказала, что до свадьбы у меня вряд ли найдется время для позирования и что придется отложить это «удовольствие» до нашего возвращения из свадебного путешествия. Именно так я и ответила Бургвайлсдорфу, когда тот, подгоняемый Робером, хотел уже назначить первый сеанс. Он утверждает, что ему понадобятся три или четыре сеанса, что он сделает эскизы и напишет портрет по памяти за время нашего отсутствия, а после возвращения ему останется сделать лишь последние штрихи. По правде говоря, вспоминая о его ужасных картинах, я отнюдь не стремилась к тому, чтобы быть им увековеченной. Тем не менее мы назначили день, когда мы сможем посетить его мастерскую.
Магазины, приемы, визиты. У меня совсем не остается времени на дневник. Нет больше времени на чтение, на размышления; нет больше времени почувствовать себя счастливой. А больше всего меня печалит то, что все это делает меня ужасной эгоисткой. Каждый день речь идет только о моем удовольствии, моих туалетах, моем удобстве и моих вкусах. Как будто я могу теперь иметь иные вкусы и думать о других удобствах, чем Робер! И мне нравится то, что даже для моего маленького салона он сам выбирает мебель. Он подарил мне великолепный маленький секретер, где я смогу хранить свои письма и дневник. Торговец согласился хранить его до тех пор, пока мы не устроимся. Я не дождусь того дня, когда у нас будет свой дом и я смогу немного прийти в себя. Все эти бесконечные развлечения кажутся мне такими пустыми… Мне даже кажется, что я стала меньше думать о Робере, как и о самой себе, так как, хотя мы с ним практически не расстаемся, мы почти никогда не бываем с ним наедине; приходится постоянно всем улыбаться, отвечать на глупые вопросы, демонстрировать свою радость, играть какую-то комедию со счастливым концом. И это постоянное стремление все время выглядеть счастливой могло бы помешать мне ею быть, если бы я хоть на минуту принимала всерьез весь этот маскарад. Я удивляюсь убежденному проникновенному виду, который могут принять самые равнодушные люди, уверяя других в своем сочувствии; я вынуждена участвовать в этой игре, делая вид, что «безумно рада познакомиться» с людьми, абсолютно неинтересными или мне неприятными.
В последнее время я часто виделась с Ивонной. Беседуя с ней, я чувствую, как легко счастье становится эгоистичным. Меня вводит в заблуждение то, что о Робере я думаю больше, чем о себе. Но, думая о нем, я повинуюсь порывам моего сердца. Конечно, речь идет не о том, что я должна меньше его
