Кукла и карлик. Христианство между ересью и бунтом

вроде «символической функции», не имеющей соответствия в физической природе индивида, Фукуяма героически располагает его в нашей «человеческой природе», в нашей уникальной генетической наследственности. И разве геном не похож на пластмассовую игрушку, которая спрятана глубоко под нашей шоколадной кожей? Шоколад может быть белым, классическим молочным, темным, с изюмом и орехами или без них — внутри него будет всегда та же самая пластмассовая игрушка (в отличие от яиц «Киндер-сюрприза», которые одинаковы снаружи, но в каждом спрятана разная игрушка). Короче говоря. Фукуяма опасается, что если мы станем чрезмерно вмешиваться в производство шоколадных яиц, мы можем создать яйцо без пластиковой игрушки внутри. Каким образом? Фукуяма совершенно справедливо обращает внимание на крайнюю важность того, чтобы мы относились к нашим «природным» свойствам как к вопросу случая или удачи: если сосед красивее или умнее меня, так это потому, что ему повезло родиться таким, и даже его родители не смогли бы спланировать это. Философский парадокс заключается в том, что если мы отбросим этот счастливый случай, если наши «природные» свойства будут контролироваться и регулироваться биогенетически или с помощью других научных манипуляций, мы потеряем Фактор X.

Несомненно, скрытой пластмассовой игрушке также можно придать особый идеологический смысл — к примеру, представим, как, избавляясь от шоколада во всех его этнических вариациях, мы непременно наталкиваемся на американскую игрушку (даже если она была изготовлена в Китае). Этот таинственный X, внутреннее сокровище нашего бытия, может оказаться также незваным гостем или даже уродом из экскрементов. Анальные ассоциации здесь вполне оправданны, поскольку дерьмо является самым непосредственным проявлением Внутреннего⁷. Маленький ребенок, который дарит свою какашку, в некотором смысле вручает точную копию своего Фактора X. Таким образом, хорошо известное из Фрейда определение экскрементов как примордиального дара, самого сокровенного предмета, который маленький ребенок вручает своим родителям, не столь наивно, как может показаться: здесь нередко упускают, что та часть меня, которую я предлагаю Другому, находится в непрерывном колебании между Возвышенным (Subltmr) и — не то чтобы Нелепым, а именно — экскрементальным. В этом причина, почему, согласно Лакану, одно из характерных отличий человека от животного состоит в неумении распорядиться собственным дерьмом: не потому что оно плохо пахнет, а потому что оно исходит из нашего «сокровенного». Мы стыдимся дерьма, потому что с его помощью мы выставляем на показ/воплощаем наши самые глубокие внутренние качества. У животных с этим нет проблем, потому что у них нет «внутреннего мира», как у людей.

Здесь стоит вспомнить Отто Вейнингера, который называл вулканическую лаву «дерьмом земли»⁸. Оно исходит из внутренней части тела, и эта внутренняя часть зловеща, преступна: «Внутренняя часть тела весьма преступна»⁹. Здесь мы сталкиваемся с такой же спекулятивной двусмысленностью, как и в случае пениса — органа мочеиспускания и воспроизводства: когда наше сокровенное облекается во внешнюю форму — результат отвратительный.

Это вышедшее на поверхность дерьмо в точности соответствует тому чудовищу-пришельцу, которое поселяется в человеческом теле, проникая в него снаружи и господствуя над ним изнутри. В самый напряженный момент научно-фантастического фильма ужасов оно вырывается из тела через рот или прямо из груди. Возможно, более показательным, чем «Чужой» Риддли Скотта, является фильм «Скрытый враг» Джека Шолдера: в конце фильма пришелец-червь выбирается из тела, и это вызывает непосредственные анальные ассоциации (это именно гигантский кусок дерьма, поскольку, проникая в людей, пришелец заставляет их самым отвратительным образом обжираться и рыгать)¹⁰.

Каким образом Израилю, одному из самых милитаристских обществ в мире, удается делать эту сторону своей жизни практически невидимой и преподносить себя в качестве толерантного светского либерального общества?¹¹ Здесь крайне важна идеологическая презентация фигуры израильского солдата: она паразитирует на более широком идеологическом самовосприятии израильтянина как резкого, подчас даже грубого, но вместе с тем теплого и деликатного человеческого существа. Мы видим здесь, как сама дистанция по отношению к нашей идеологической идентичности, ссылка на то, что «за маской нашей публичной идентичности скрывается теплое и хрупкое человеческое существо со всеми его слабостями», становится фундаментальной проблемой идеологии. То же самое относится и к израильскому солдату: он знает свое дело, готов выполнить необходимую грязную работу на грани (или даже за гранью) закона, потому что эта поверхность скрывает чрезвычайно благонамеренную и даже сентиментальную личность… Поэтому образ плачущего солдата играет такую важную роль в Израиле: это солдат, который беспощаден, когда это надо, но порой он не может сдержать слез от действий, которые ему приходится выполнять.

Выражаясь языком психоанализа, здесь мы имеем колебания между двумя сторонами objet petit а, дерьмом и драгоценной агальмой, скрытым сокровищем: за экскрементальной поверхностью (нечуткостью, обжорством, воровством полотенец и пепельниц из отелей и т. д. — все эти клише передаются в анекдотах об израильтянах самими же израильтянами) находится нежная золотая сердцевина, В терминах нашего «Киндер-сюрприза» это означает, что коричневое шоколадное дерьмо здесь снаружи, а внутри его прячется драгоценное сокровище.

Фактор X гарантирует не только основополагающую идентичность разных субъектов, но и непрерывную идентичность того же самого субъекта. Двадцать лет назад журнал National Geographic опубликовал ставший потом знаменитым снимок молодой афганской женщины с пронзительными желтыми глазами: в 2001 году эту женщину нашли в Афганистане — хотя лицо ее изменилось, истощилось от нелегкой жизни и тяжкого труда, но ее пронзительные глаза говорили, что перед нами одна и та же женщина.

А вот и другой пример. Двадцать лет назад немецкий левацкий журнал Stern предпринял жесткий эксперимент, который эмпирически подорвал этот тезис: журнал заплатил опустившейся паре бездомных, которые позволили себя как следует вымыть, выбрить и передать в руки лучших модельеров и парикмахеров; в одном из номеров журнала были опубликованы два параллельных ряда больших фотографий мужчины и женщины, снятых «до» и «после». Результат оказался действительно жутким (uncanny): и хотя было ясно, что, несмотря на другую одежду и т. д., мы имеем дело с одним и тем же человеком, наша уверенность в том. что за разной внешностью скрывается один и тот же человек, поколебалась. Другой оказалась не только внешность: глубоко возмутительным в этой перемене было то, что мы, зрители, каким-то образом почувствовали другую личность за ее внешним обликом… Stern был завален письмами читателей, обвинявшими издание в попрании чести и достоинства бездомных, в унижении их, в превращении их в объект злой шутки, — но важно то, что этот эксперимент подорвал именно веру в Фактор X, веру в ядро идентичности, которая отвечает за наше достоинство и упорно сохраняется. невзирая на изменения внешности. Короче говоря, этот эксперимент эмпирически продемонстрировал, что у всех нас «голова негра», что сердцевина нашей субъективности — это пустота, наполняемая внешностью.

Но вернемся к ребенку, который торопливо разламывает и выбрасывает шоколадную скорлупу, чтобы добраться до пластмассовой игрушки — разве не является он символом так называемого тоталитаризма, который тоже желает избавиться от «несущественной» случайной исторической шелухи во имя освобождения «сущности» человека? Разве это не крайне «тоталитарное» представление, будто Новый Человек возникнет на обломках уничтоженного по причине испорченности старого человечества? Парадоксально, но либерализм и «тоталитаризм» разделяют общую веру в Фактор X, в пластмассовую игрушку, спрятанную за шоколадной облицовкой… Проблема этого Фактора X, который делает нас равными, несмотря на наши различия, очевидна — за гуманистическим прозрением, что «глубоко внутри мы все равны, все те же ранимые люди», стоит циничное утверждение: «к чему бороться против поверхностных различий, если в глубине мы уже И ТАК равны друг другу?» — как в той известной шутке про миллионера, который с болью открывает для себя, что он испытывает те же страсти, страхи и любовные чувства, что и последний нищий.

Но разве онтология субъективности как нехватки, выраженная в патетическом утверждении, что «у всех нас головы негров», действительно дает нам окончательный ответ? Не в том ли состоит основная материалистическая позиция Лакана, что нехватка сама должна подкрепляться минимумом