высокая девочка отрапортовала старательным голосом, каким читают стихи, что пришли для встречи и беседы с ветераном медицинского фронта блокады. Павел Порфирьевич слушал с удовольствием: он любил всякие торжественные церемонии, и когда девочка немного запуталась:
— …в вашем лице всех, которых не пощадили… которые сохранили всю жизнь… — подсказал:
Не щадили никаких сил и самой жизни, — и, вытянувшись, насколько позволяли болезни, стал слушать дальше.
Света смотрела, и видно было, она сейчас гордится вдвойне: перед своим дедуном, что у нее такие ученики, и перед этими пионерами-следопытами — что у нее такой дедун!
После рапорта все вошли в большую комнату, следопыты и Павел Порфирьевич уселись за обеденный стол, а Света в стороне в кресле-качалке, еще довоенной, теперь таких нет — хорошо, что не сожгли. Обе девочки вынули одинаковые большие тетрадки, на обложках которых уже заранее было выписано толстой красной линией: П. П. БОЧАРОВ — так пишут теперешние цветные не карандаши, а эти… фломастерии. А когда Павел Порфирьевич начал рассказывать, одновременно записывали, и это тоже Павлу Порфирьевичу понравилось: что упустит одна, ухватит другая. Немного только разочаровало, когда, заглянув боковым взглядом в тетрадь, он увидел, что пишет пионерка — та самая, которая рапортовала — неразборчивым взрослым почерком: почему-то он заранее умилялся, представляя, как юные следопыты будут старательно выводить крупные детские буквы: в расчете на такое писание он и говорил нарочито медленно, а эти строчат…
Мальчик ничего не писал. Самый маленький из всей тройки, он сидел прямо напротив Павла Порфирьевича и слушал с прилежностью отличника: сложил руки на краю стола, чуть приоткрыл рот; да и весь он был похож на образцового отличника: короткая ровная челка, очки, большие оттопыренные уши, — оттопыренные уши тоже казались Павлу Порфирьевичу полезной принадлежностью для отличника: ими лучше слушать учителя, что ли?
Девочки быстро, уверенно записывали, уткнувшись в свои тетрадки, и потому так получалось, что Павел Порфирьевич рассказывал как бы персонально для аккуратного отличника. Света в прихожей сказала, как зовут следопытов, но Павел Порфирьевич от невольного волнения не запомнил.
— …Вы, ребятки, попробуйте конкретно вообразить ситуацию. То есть вы не можете вообразить: приходит человек и спокойно говорит, что умрет не сегодня, так завтра. Как теперь сообщают, что уезжают завтра в отпуск и уже куплен билет. А я слушаю и ничего не могу сделать. То есть я сделал, сейчас я расскажу, как выполнил его последнюю просьбу, но помочь ему самому, спасти конкретно его не могу. И он знает, что накормить его я не могу. И сам не просит. Умирает от голода — и не просит накормить. Это надо понимать, это и есть Ленинградец с большой буквы. Ну конечно, согрел я ему кипятку и дал крошечный сухарик. Заплесневелый весь.
Павел Порфирьевич внутренне порадовался, что накануне прорепетировал рассказ, а потому уверенно обошел опасное место и не должен конкретно объяснять, что такое дуранда. Свете он, правда, рассказывал когда-то, да вряд ли она помнит такие мелочи: сухарик, не сухарик… А если чего-то помнит, не станет же придираться к ерунде, сообразит, что пионерам понятнее сухарик, чем какая-то дуранда. И не нужно им слышать такое слово, а то еще станут смеяться и дразниться: «Ты, дуранда!»
— Да, заплесневелый весь.
Упоминание о блокадном угощении по-своему подействовало на Свету:
— А давайте мы немного прервемся и выпьем чаю! Тем более, и дети не обедали, прямо после уроков — сюда.
Павел Порфирьевич в душе не одобрил это предложение: если чай, то как же девочки станут записывать? А если не записывать, то пропадет кусок рассказа — жалко. Совсем же прерываться не хотелось, потому что как раз разошелся. И все-таки вслух возражать не стал: ведь, пожалуй, Света и сама голодная. А сознание, что внучке что-то неприятно или чего-то не хватает, было ему невыносимо.
Света, с тех пор как вышла замуж, уехала от своего дедуна. Формально она оставалась прописана здесь — Павел Порфирьевич сам и настоял, сказав совершенно отчетливо: «А вдруг умру? Не пропадать же площади!»— тем самым избавив Люсю и Свету от необходимости говорить постыдными недомолвками. Люся с Федором давно уже отделились, построили кооператив — и каких трудов стоило когда-то Павлу Порфирьевичу остаться здесь, не сдавать квартиру, а позже: прописать внучку! — и, оставшись с отъездом Светы один, Павел Порфирьевич скучал. Вот потому-то теперь он особенно радовался, глядя, как Света хозяйничает. Все на привычных ей местах, будто и не уезжала. Чашки эти с красными цветами сама когда- то и подарила своему дедуну с первой получки, с тех пор он из других и не пьет… А вот это зря: серебряные ложечки!
Горницкие, когда вернулись из эвакуации, о своих ложках-вилках и не заговаривали. Павел Порфирьевич сам однажды счел нужным рассказать как бы вскользь: «Мизгирь уже и серебро какое-то сменял на хлеб и сахар, да не помогло бедняге». Горницкие и тогда ничего не сказали прямо, только вздохнули: «Мы понимаем, что вы тут пережили. Очень даже понимаем!» Что они могут понимать, пересидев в своей Алма-Ате?!
Маленький отличник крутил перед близорукими глазами серебряную ложечку, и вдруг Павла Порфирьевича охватила паническая уверенность, что перед ним сидит внук Горницких. Или, скорее, правнук. Очень даже может быть! Горницкие по-прежнему живут в тридцать шестом доме — иногда Павел Порфирьевич встречает на улице: ветхие совсем! — по микрорайону их школа как раз двести шестая, в нее за год перед войной начал ходить Костя Мизгирь, а после института устроилась Света, чтобы близко от дома: она же тогда не знала, что выйдет замуж в Купчино. Фамилию отличника Павел Порфирьевич не запомнил, но не Горницкий — такую бы он не пропустил равнодушно сквозь память, — только это ничего не значит: ведь может быть внук по женской линии. Придет домой и расскажет, что был в гостях и мешал сахар в чашке серебряной ложечкой — теперешняя молодежь с самого детства понимает, где серебро, а где нет: вон напротив в скупку какая очередь каждый день, и стоят часто совсем мальчишки… У кого в гостях? Что учительница Светлана Федоровна — внучка их бывшего соседа, Горницкие знать не могут: тоже через женскую линию другая фамилия, но на тетрадках-то вон как жирно выведено: П. П. БОЧАРОВ!.. На девочек Павел Порфирьевич почему-то не думал, что они из рода Горницкич, только на отличника. Показалось, и похож чем-то: у старика Горницкого тоже уши как звукоулавливатели.
Конечно, было бы ужасное совпадение, но совпадения бывают и не такие! К ним в стационар раз внесли лейтенанта, которого ранило на площади у самой «Астории», а там уже лежал с дистрофией отец того самого лейтенанта! Но сын этого не знал, он получил краткосрочный отпуск и шел к отцу на Подьяческую. Такое вот совпадение! И прекрасно они могли бы не встретиться, лейтенанта, перебинтовав, отправили бы в военный госпиталь, но у кого-то случайно мысль: не родственники ли? Потому что фамилия редкая: Крогиус. Архитектор, кажется, был отец. Ну разрешили сыну в виде исключения долечиваться в гражданском стационаре, потому что рана легкая. Сестрички все с ума посходили: единственный военный, единственный молодой… Да, бывают совпадения, а тут тем более школа по микрорайону. Не надо было доставать эти ложки-вилки. То есть только чайные ложечки, но все равно.
Этими ложками-вилками в доме Павла Порфирьевича пользуются постоянно — с тех пор как он узнал, что от серебряных ложек большая польза: мельчайшие атомы серебра проглатываются с пищей и производят дезинфекцию желудка, — не дураки, значит, были прежние князья и буржуи! Производят дезинфекцию, а Павлу Порфирьевичу это особенно ценно при его язве. В дополнение к пороку сердца еще и язва прицепилась после блокады — ну понятно: язва всегда от нервов. Да и вообще, вещами надо пользоваться, чего их жалеть. Чего стоят любые вещи по сравнению со здоровьем и жизнью Павел Порфирьевич усвоил твердо — как всякий блокадник… Вот и привыкла Света их доставать на стол. Нужно было предупредить — а как? Не объяснишь же настоящую причину. И не скажешь: «Как бы твои следопыты не унесли в кармане ложечку!» Значит, невозможно предупредить. И получается, что перед внуком Горницких, или правнуком, он — седобородый, всеми уважаемый старик, ветеран медицинского фронта, как рапортовали сегодня, — будто голый. И не прикрыться.
Павел Порфирьевич рассердился: да кто он такой, этот мальчишка, чтобы судить? Что он пережил, что перенес? Да перенести его в блокаду, в голод — на машине времени из фантастического романа, — он бы и не такое наделал, этот аккуратный паинька-отличник, привыкший на всем готовом.
Нет, Павел Порфирьевич прекрасно понимал, что никакой этот пионерчик не внук Горницких: на такое совпадение один шанс из тысячи, — понимал, а мысленно оправдывался перед ним как перед
