кустарника находятся не одни. Оказывается, сменный координатор неслышно шел все это время за ними, словно заботливый внук, готовый в любой момент броситься на помощь. Конечно, Второй сразу понял, что Николая ведет не одна лишь сердечная озабоченность, а кое-что еще. А Первый знать этого не мог, он весь мир воспринимал пока лишь только в розовом цвете.
— Хороший молодой человек! — шепнул он Второму растроганно.
— Ага, — согласился Второй.
И сразу Николай, до того с интересом разглядывающий каких-то жучков-паучков, насторожился, прислушался, его уши повернулись на звук.
— В общем так, Одя, — решительно заговорил возвращенец, — чтобы ты знал сразу, я — первая твоя копия, а не вторая, которую ты планировал встретить на космодроме в двадцать шестом веке. Ты не долежал в анабиозе еще где-то лет двести, но не беспокойся, еще долежишь. А я дожил на Понтее до старости и, как видишь, вернулся обратно.
На Земле, понимаешь, произошли большие перемены. У них теперь новая этика, новая мораль. И они все такие страшные моралисты, что не приведи бог! За нарушение этики посылают на перевоспитание аж в Пояс Астероидов или еще не знаю куда. По-видимому, никаких других преступлений теперь на Земле не совершается, так они за аморалку дают на всю катушку…
Первый слушал внимательно-внимательно, интерес к новому у него ничуть не притупился от пребывания в условиях, близких к абсолютному нулю.
Второй говорил торопливо, он боялся, что в любой момент его могут прервать, грубо заткнуть глотку, поскольку еще не было уверенности в окончательном знании правил поведения и уложений о наказаниях, принятых в двадцать четвертом веке.
Но, по-видимому, он удерживался в рамках, раз Николай стоял, весь напрягшись, стоял, готовый к прыжку, но прыжок не делал, не затыкал фонтан торопливых слов, извергаемых возвращенцем.
— …Но это бы ладно, — продолжал Второй, — это бы и совсем хорошо, но штука в том, что у них теперь не только биоприставки признаны неэтичными и запрещены, но и вся моя жизнь на Понтее не подлежит огласке, пока не прилетит наш Третий. Потому, дескать, что, если я все расскажу и опишу, то его, Третьего нашего, жизнь окажется как бы вроде потраченной даром.
И потому у меня две возможности: или унести в могилу мою аморальную тайну, или залечь вместе с тобой в анабиоз еще на два века, пока не вернется наш звездолет.
Так что не обессудь, ничего я тебе рассказать не смогу, извини, если зря разморозил. Но тебя я бы послушал с удовольствием, знаешь, как надоели эти высоконравственные рожи!
Тут возвращенец с вызовом посмотрел на координатора, но тот стоял, расслабившись, притулившись плечом к черемухе, кусал травинку, словно в этот момент с него делали художественный фотопортрет. Глаза его смеялись миролюбиво и как-то даже маленько виновато. Впрочем, насчет виноватости могло и померещиться,
Первый, внимательно прослушав дозволенную информацию, наверное, остался несколько неудовлетворенным, наверное, он нуждался еще в каких-то уточнениях, раз издал некий неопределенный мычащий звук.
— Нет, нет и нет! — сразу осадил его, замахал на него руками Второй, — сказал все, что мог, а больше даже и не заикайся! У меня лично нет никакого желания отдохнуть на одном из обломков Фаэтона!..
Тут счел возможным вмешаться Николай:
— Да зачем уж так-то, пусть спросит, вдруг ты что-то упустил из разрешенного. Он ведь, я думаю, уже понял, что можно, а что — никак. Верно, дядь Дусь?
Первый пытливо посмотрел на координатора, с которым, кстати, еще и не познакомился, как полагается, он хотел удостоить молодого человека вниманием, но раздумал и все-таки кивнул ему едва- едва. То ли согласно, то ли — наоборот.
В координаторскую деятельность Николая входило недопущение утечки аморальной информации, а в остальном-то он был обыкновенным человеком, доброжелательным и мягким, ему вовсе не хотелось, чтобы старики умирали на своей промежуточной станции от переживаний или еще от каких-то субъективных причин. Ему от чистого сердца хотелось, чтобы все Одиссеи встретились когда-нибудь и сказали друг дружке то, о чем молчали не день и не год, а целые долгие столетия.
Координатору этого так сильно хотелось, что ему даже было немного стыдно повышенной стыдливости своего родного века. Странное это ощущение, надо сказать. Далеко не всем выпадает пережить его хотя бы раз в жизни.
34
А Одиссеи между тем пустились в воспоминания. Первый вспоминал, Второй слушал, то и дело перебивая, уточняя детали, задавая вопросы по ходу повествования. Повествование то и дело прерывалось взрывами хохота, старики выкрикивали какие-то незнакомые Николаю слова, видимо, архаизмы, хлопали друг друга по плечам и спинам, так, что жалобно всхлипывал под ними гравилет, грозя преждевременно развалиться. Жизнь в Одиссеях еще била, что называется, ключом.
— Слушай, Одя, а зачем это здесь, посреди зарослей, кровать?! — давился от смеха Первый.
— А это не кровать, хо-хо-хо! Это — гравилет, на котором я, хе-хе-хе, прилетел тебя будить! Ей-богу, не вру!
— А где у ней мотор?!
— Да говорят тебе, гравилет, ха-ха-ха, зачем ему мотор! Коль, подтверди!
Но Коля, держась поодаль, делал вид, что его чрезвычайно интересуют жучки-паучки, дотянувшие аж до двадцать четвертого века, приспособившиеся ко всем отравам.
— А помнишь секс-зал?! — Одиссеи непринужденно меняли тему.
— Еще бы, хи-хи-хи-хи!..
— Такое не забывается!
— Славно резвились!
И они хохотали вновь и жалели, что секс-залы взорваны. Пусть бы стояли себе. Мало ли.
— С Пенелопой-то мы жили душа в душу до самой старости, — вел повествование Первый, досмеявшись до боли в щеках, словно ему было не семьдесят с лишним, а семь, — она у меня шустрая такая была, заводная. Только последние годы либо слегка умом повредилась, либо еще чего. Грустная сделалась, вдаль стала смотреть, словно ждала кого-то… Тебя, что ли. Или Третьего…
При этих словах теплая волна приливала к сердцу притихшего возвращенца, и две Пенелопы соединялись там в одну, идеальную и безгрешную…
— …Я ее даже с досады поколачивать стал в последнее время чисто символически, надеялся, что дурь эта как-нибудь выскочит из нее. Да где там! Возраст, видимо, уже влиял преклонный…
— Да ты что, да как же, да как ты мог поднять руку на женщину, на безгрешную кроткую душу!.. — задыхался от возмущения возвращенец.
— Ладно тебе, нашел «безгрешную кроткую душу», будто не помнишь, что она выделывала в секс- зале, пока замуж не вышла…
И у них дело чуть не доходило до ссоры, настораживался координатор, однако Одиссеи и без него как-то изыскивали возможность перевести беседу в спокойное и дружелюбное русло.
— …Дети выросли, сам не заметил как, — продолжал прерванное повествование Первый, — помнишь, небось, детей-то своих, Машутку и Юдифь?..
— Еще бы, — ронял задумчиво Второй, — помню отчетливо, будто вчера расстались…
— …Выросли, стали считать себя умней родителей. И однажды Юдька мне так это свысока заявляет: «Мне стыдно быть дочерью таких легкомысленных родителей! Ужас! Неужели вы посещали секс-залы?!» А вторая, которая подобрей была, Машутка, как закричит; «Я не могу так жить, папочка миленький, скажи, ну, скажи, ведь не было этого, не было!..»
Что мне оставалось отвечать? Скажи, пожалуйста, что?! Ведь посещали! И все про всех все знали! Даже соврать я не мог моим настырным детям! И наши родительские заслуги — псу под хвост! Родители
