Даже одежду рваную починила, когда стало совестно так ходить.
И однажды старики увидели, что дегенератка сделалась беременной. Они переглянулись и поняли, что из них двоих никто к этому делу причастным быть не может. Стало быть, молодой отличился. Выбрал момент.
А потом также внезапно старики узнали, что аборигенку зовут Пенелопой. То у нее вовсе никакого имени не было, то внезапно появилось, и не какое-нибудь, а самое святое для всех троих.
И стало старикам грустно-грустно, но как-то, одновременно, и легко. Потому что на себя-то они уже давно рукой махнули, а перед молодым плохо объяснимую вину чувствовали, будто обманули его, несмышленого, втянули в нехорошее дело, из которого нет возврата, и приходится парню жить всю жизнь на чужой, в сущности, планете, среди чужих в сущности, людей…
Так они вскоре и умерли друг за дружкой чуть не в один день, благодаря чему и молодой Одиссей узнал примерный срок в своей жизни. Он зарыл их под соснами на сквознячке, поставил два бетонных столбика с именами и порядковыми номерами, сразу и себе местечко выгородил.
Да и продолжил жизнь в условиях «абсолютно достижимого счастья».
Родились дети, Машутка и Юдифь, а стариков не застали. Только два бетонных столбика да два бугорка, усыпанных палой хвоей.
А старики в этот момент после всех проверок находились в галактическом раю третьего класса, при них были обе Пенелопы, причем, одному старику нравилась одна Пенелопа, а второму — обе. Но он про то никому не говорил, уже привычен был, что на его долю всегда выпадает больше трудного и горького. То есть рай для него был не просто рай, но и маленько как бы ад… Как бы жизнь.
