В конце концов датчики показали температуру около трех градусов по абсолютной шкале, что означало конец процесса замораживания.
Николай еще проследил, чтобы саркофаги поставили рядышком, чтобы на табличках написали новый текст: «Разбудить за день до возвращения со звезд нашего Третьего». Об этом его просили Одиссеи, как о самом главном.
Но он ведь не мог им обещать, что до двадцать шестого века не произойдет ничего непредвиденного, что их вовремя оживят, что, наконец, не появится какая-нибудь новая идеология, новая этика, мораль, руководствуясь которыми люди из самых идейных и нравственных соображений однажды взорвут «комплекс для хранения замороженных фигур», встретят возвращающихся из бездны мироздания космическими торпедами…
Тревожила ли стариков такая, пусть чисто теоретическая возможность? Наверное. И наверное, они старались о ней не думать, гнали прочь нехорошие мысли.
Координатор покинул «комплекс для хранения замороженных фигур» с чувством явного облегчения. Даже с радостью. Через час он был уже дома со своей Агиделью. Ночью они приняли совместное постановление и сразу, чтобы потом не было всяких экивоков, условились назвать будущего сына Одиссеем. Но родившуюся впоследствии дочь пришлось наречь Пенелопой. Впрочем, это случилось, как и полагается, не сразу, а через девять месяцев.
Следующее же утро Николай посвятил докладу своему начальству об успешном и быстром исполнении деликатного поручения. Его похвалили, выписали премию, года два ставили в пример. Как исполнительного и инициативного сотрудника. Все были рады, что общественная нравственность осталась незамутненной, что от возвращенца избавились легко.
А вот с бетонным столбиком вышла целая эпопея. Сперва все некогда было его вкопать, дело откладывалось со дня на день. Потом Коля вообще охладел к своей идее, она стала казаться ему слишком сентиментальной и какой-то даже бабьей. В общем, он решил нарушить свое обещание, поскольку давал его сам, по собственной инициативе, и столбик старикам Одиссеям был, конечно же, без надобности.
Но когда и бравого координатора в свой срок подкараулила старость, он вспомнил о сентиментальном заблуждении молодости, оно предстало перед ним в каком-то новом свете и заблуждением не показалось. Захотелось вдруг отдать старый долг (Одиссеям ли, себе ли?), вздумалось взять и слетать на заветное место, взять и вкопать столбик.
Но уже был Николай немощным. Агидель давно схоронил, жил на иждивении у взрослой Пенелопы, и та не отпустила старика из дома, сочла его желание стариковской блажью. Ну, не отпустила, и все тут!
Так и помер. А потом внук Аркаша, шарясь в дедовых бумагах, наткнулся на некое подобие завещания, адресованного хоть кому, там же был начерчен планчик. Парень напряг свою молодую психику, ему это ничего не стоило, и сотворил бетонный столбик высотой с метр. Потом сел на гравилет, сработанный под вид спортивного автомобиля, полетел, разыскал нужное место среди зарослей черемухи и «волчьих ягод» и все сделал, как было предписано его любимым дедушкой Колей. Только еще нацарапал на столбике свое имя.
37
Все приборы показывали норму, Одиссей уже должен был осознать себя и выйти из биоприставки, но он почему-то мешкал. И тогда компьютер, наверное, чтобы слегка взбодрить, тихонечко стукнул его током.
Исследователь иномиров выскочил из биоприставки пулей, что, конечно, было полезным для всех его систем, они сразу активно зафункционировали, вошли в хороший режим, притираясь друг к дружке и обкатываясь.
Одиссей прилип к толстому стеклу иллюминатора, на котором еще, кажется, хранились отпечатки понтейских лиц, а за иллюминатором сиял огромный голубой диск, который ни с чем нельзя было спутать. Глаза мгновенно отыскали точку посреди Евразии, и показалось даже, что еще чуть-чуть, еще усилие, и станут различимы невооруженным глазом мельчайшие детали земной поверхности: лесные речки, отдельные деревья, дома, люди…
Одиссей сорвал гермошлем, закинул его в один угол, резиновые штаны и куртка полетели в противоположную сторону. Из свинцовых ботинок он просто вышел, где стоял. Во всем теле ощущалась такая легкость, будто искусственная тяжесть в момент появления человека на свет не включилась. Скорей, скорей к телескопу!.. Однако бесстрастный телескоп сразу остудил воспаленные эмоции звездного скитальца. Одиссей осматривал родную планету вдоль и поперек, но слишком мало находил знакомых предметов. Горы, океаны, большие реки находились на месте, но остальное…
А на что он, собственно, рассчитывал через полтыщи-то лет!
А все равно душа сопротивлялась, она не принимала действительность, она оказалась не приспособленной к таким прыжкам через пространство-время… Одиссей решил быть бесстрастным, собранным, произвести с честью посадку, а уж потом дать волю чувствам. Он не стал больше глядеть в телескоп, постарался настроиться на философский лад, чтобы любую действительность встретить достойно и красиво. Обязательно красиво, ведь в этот день парню, в аккурат, исполнилось двадцать шесть лет… Плюс, конечно, еще пятьсот…
И тем не менее, когда звездолет мягко опустился, когда исчезла перегрузка и навсегда умер атомный двигатель, все равно душа была готова к тому, что вот распахнется люк, встретит отважного звездолетчика родной космодром, забитый ликующим народом, с красных транспарантов будет кричать размноженное стократно имя, одно лишь имя: «Одиссей-эй-эй!».
Но глаза разыщут в толпе веснушчатое заплаканное лицо, обрамленное яркими волосами цвета свежей ржавчины, и подмигнут лицу. «Ну, вот, а ты боялась!»— будет читаться в этих глазах написанное особыми буквами.
А к тому, что ничего такого в принципе не может быть, душа не была готова.
38
Распахнулся люк. Одиссей подошел к отверстию. И увидел огромную поляну, кое-где подпорченную торчащими из земли валунами. Только на горизонте виднелась ровная гряда леса. Ландшафт подозрительно напоминал понтейский. Только радостных аборигенов что-то не было видать.
Одиссей глянул вниз. Нет, все-таки это был не Понтей. Внизу, под звездолетом, копошились знакомые механизмы. Они занимались ликвидацией последствий атомного пожара. Сразу бросилось в глаза, что машины едва шевелятся, причем, от них то и дело отваливаются всякие железки. Прямо на ходу.
Одиссей глянул по сторонам. Нет, все-таки это был не Понтей. На поляне торчало там и сям еще несколько десятков звездолетов. Некоторые уже вросли в землю, покосились, ржавчина сползла с них, словно чешуя, висела лохмотьями.
Но самое обидное — докладывать было абсолютно некому!
Одиссей глянул на анализатор воздуха, тот показал, что воздух на Земле за последние пятьсот лет значительно улучшился, хотя до понтейского еще не дотягивал.
Потом он выбросил из люка веревочную лестницу. Уже не было никаких сомнений, что трап не подадут и ковровую дорожку не постелят.
«Однако, где же люди?» — недоумевал Одиссей все более, и от этой мысли в нем возникало что-то похожее на сожаление об оставленном Понтее. Словно он мог его и не оставлять.
И вдруг далеко-далеко он увидел две человеческие фигурки посреди зеленого пространства. Два человека бежали встречать его, они торопились, падали, помогали друг дружке. И душа Одиссея, забыв про все на свете, рванулась навстречу им.
Ну, а если рванулась душа, то что оставалось делать телу?! Оно кубарем скатилось по веревочной
