Но и это еще не конец! Я, разумеется, не осмеливался ничего сказать. И должен признаться, сидел как истукан. В жизни бывают странные минуты. В чрезвычайных обстоятельствах культура и интеллект оказываются недостатком и слабостью. Хотите знать, о чем я думал? Вот о чем: о Пиньероле,[13] о Железной Маске, о замке Иф, о Бастилии. Ах! Все это способно отвлечь от реальности. Ни на что хорошее я не надеялся. И тогда этот дьявол в человеческом образе заговорил. Пусть я умру прямо сейчас в вашем кресле, если все не было именно так, как я вам рассказываю. Этот человек дружески положил мне на колено руку и голосом, в котором никто, кроме меня и, конечно же, вас, не способен был бы почувствовать всю его властность, сказал мне то, что слово в слово запечатлелось у меня в душе до скончания моих дней: «Мне надо было, чтобы рядом со мной находился здравомыслящий человек. Вы выступите свидетелем полного соблюдения приличий в деле, которое скоро взбудоражит общественное мнение, и необходимо, чтобы в общественном мнении не создалось о нем ложного представления. Забота об этом ляжет на вас. Я собираюсь через несколько минут похитить девушку высочайшей добродетели и отвезти ее в главный город департамента, где я пользуюсь достаточной поддержкой, чтобы без промедлений сочетаться с ней законным браком. Вы здесь, чтобы свидетельствовать о том, что все было сделано как нельзя более пристойно. — И он добавил (in cauda venenum):[14] — Я не хотел бы потерять то доверие, какое к вам питаю». Буквально так и выразился! Поймите с полуслова.
Я заверил г-на де К., что умею все понимать с полуслова, когда речь идет о моем собственном спасении.
— Конечно! — сказал он мне. — Вы ведь поняли, кого он имел в виду? Именно так и обстоит дело. Мы приехали в тупик. Мадемуазель де М. в сопровождении мамаши Кабро, которая следовала за ней как пришитая, вошла в экипаж, пока меня выпускали через другую дверцу. Должен со всей откровенностью сказать, что — то ли по причине ночной темноты, то ли даже это было подстроено? — по тому немногому, что я успел заметить, я нашел мадемуазель де М. восхитительной. У меня, впрочем, хватило ума шепнуть ей об этом пару слов. Если я не ошибаюсь, друг мой, она, позвольте так выразиться, на вершине счастья. Я полагаю также, что моя манера обращения с ней самым благотворным образом подействовала на этого человека, который, возможно, не так уж и опасен, если взять на себя труд никогда не противиться его намерениям. Он мне сказал: «Поздравьте госпожу, дорогой друг». Что я и сделал в самых горячих выражениях.
Они уехали. Кабро и его жена вернулись домой и захлопнули дверь у меня перед носом, как перед тюком грязного белья. И вот я здесь.
IV
Walking next day upon the fatal shore among the slaughtered bodies of their men which the full-stomached sea hed cast upon the sands…[15]
Выпив свой кофе, г-н де К. едва успел ступить за порог, как я устремился к одежде. Теперь было не до сна. Даже если пооборвать крылышки всякому там воображению, событие было важным. Мне не следовало забывать, что этот ловкий человек назначил мне сегодня днем свидание.
Я сохранял все мое хладнокровие. Необходимость заработать себе состояние, начав с пустого места, иначе закаляет душу, чем имя с частицей «де» или же владения, унаследованные без борьбы. Я вошел в чуланчик, где держу провизию, и произвел ревизию своего шкафа.
Я смело мог утверждать, никому не дав повода для нападок, что у меня нет сахара, риса и даже корицы. (Было холодно, и я вполне мог пожелать приготовить себе горячего вина. Как видите, я ничего не упустил из виду.) Это давало мне право уже в самые ранние утренние часы посетить две бакалейные лавки и одну москательную. Само собой, я знал, какие именно. Для ровного счета и чтобы ничего не пустить на волю случая, я пожертвовал своим кувшинчиком для молока. Я разбил его о край раковины и завернул осколки в лист газетной бумаги. Я унес их с собой как вещественное доказательство.
Мне трудно сказать, что город в то утро выглядел блестяще. Вскоре должен был народиться самый мрачный за всю зиму день. Ночной ветер собрал над нашими головами угольно-черные тучи. Улицы были пустынны. Это еще больше наводило тоску. Как я узнал позднее, бал кое-как дотянулся до пяти часов утра, и добрая половина города еще отсыпалась.
Несколько открытых лавок засветили свои керосиновые лампы. Я направился прежде всего в бакалейную лавку мсье Марселена. Я превосходно знал, что делаю.
Грязь, затвердевшая от ледяного ветра, была усыпана конфетти и мерзкими обрывками серпантина, которые шевелились в ней, как черви. На тротуаре также валялись бутафорские принадлежности всевозможных котильонов: фальшивые носы, шляпы маркизов и те подобия дудок с усами, которые называют «тещин язык», потому что они высовывают длинный, в добрую падь длиной язык, когда в них дуют.
Мсье Марселен стоял за своим прилавком. Меня удивило бы, если бы он там не стоял, особенно в это самое утро. Он весьма любезно притворился, что поверил, будто у меня нет сахара, и взялся за молоток, чтобы отколоть мне его от сахарной головы.
Мсье Марселен (я его знал и часто посещал по меньшей мере лет двадцать пять) до самой смерти был рупором общественного мнения. Я осмелился бы даже сказать так: его источником. Узнать мнение Марселена в девять утра этого дня стоило для меня получения надежного донесения из генерального штаба.
Я знал достаточно, чтобы уразуметь: новость уже по крайней мере трижды обежала город. Я получил также подтверждение того, что одна из моих тайных мыслишек была верной. Все главным образом обсуждали — и с осторожностью, которая, похоже, склонялась к простому и безусловному одобрению, — присутствие и эффективное участие во всей этой истории г-на де К. Обывателям едва ли даже приходило в голову — и уже в который раз! — удивиться по этому поводу. Я смекнул, что ему (ему и, само собой разумеется, еще некоторым другим из его клана) не замедлят приписать роль главной пружины всего действа.
Я присвистнул в знак восхищения безупречной ловкостью г-на Жозефа. Я мысленно снял шляпу. Это была первоклассная работа.
Хотите верьте, хотите нет, но когда я думал о свидании, которое меня ожидало, то факт, что я буду иметь дело с подобной высшей ловкостью и удачливостью, меня согревал и ободрял. Я полагаю, что сильнее всего леденит мне душу посредственность (болтовня г-на де К. и его трусоватость).
— Кусок сахара, который вы у меня купили, — сказал Марселен, — немного великоват. Чем вы станете колоть его у себя дома? Только не обижайтесь.
— Деревянным пестом, который я со скуки выстрогал себе ножом как-то зимним вечером, — ответил я.
— Это же так неудобно, — сказал он.
Я дал ему помолчать.
— Надо бы вам приобрести себе молоточек, — продолжал он. — Зайдите-ка к Жюлю. У него они есть.
Совет не пропал даром и был услышан.
Жюль, как я заметил сразу, знал почти всю подноготную. Он всегда был гораздо хитрей, чем Марселен. Он посмеялся и надо мной, и над моим молоточком с весьма тяжеловесной иронией. Но я обладаю ангельским терпением и выпытал у него, конечно, во сто раз больше, чем он того хотел бы.
Все особенно подчеркивали присутствие г-на де К. при похищении не Жюли — так уже никто не говорил, — а мадемуазель де М. (это было знаменательно); присутствие, о котором растрезвонили Гроньяр, его соседи и (обратите на это внимание, как это сделал я) супруги Кабро, которые с шести часов утра слонялись по кабакам и по улице. Надо отметить также, что супруги Кабро расплачивались за выпивку не
