которому он особенно привязан и которое он хотел бы сохранить. Но, к сожалению, формулируя свое предложение, он об этом существе не упоминает. Возможно, он о нем действительно позабыл в неистовстве своего желания, возможно, он боится ослабить щедрость предложения, вычтя из него хотя бы малейшую частицу своих владений. Возможно, он боится, упомянув этот предмет, сделать его особо желанным. Как бы то ни было, дух обладания (одержимости) торжествует, и предложение делается без всяких оговорок. Казалось бы, какая разница: по отношению к несметным богатствам, положенным на весы, это существо весит, по всей очевидности, слишком мало, чтобы его могли предпочесть всему остальному.
И однако, именно это всегда и происходит. Пожелание безошибочно направляется к этому незначительному существу, которое не должно бы никого интересовать, поскольку никто его не упоминал. Кого же нам винить — судьбу, рок, зловредность рассказчика, фрейдовское бессознательное? Разумеется, нет. Есть простое и идеальное объяснение, которое, конечно же, никому не понравится, и объяснение это — миметическое желание. Ценность объекта определяется не его реальной стоимостью, а желаниями, которые на нем уже закрепились и которые делают его притягательным для еще не закрепленных желаний. Желанию незачем говорить, чтобы стать явным. Миметические желания прячут от нас то, чего они желают, поскольку прячутся сами, но они не могут ничего спрятать друг от друга; именно поэтому их игра как будто бы нарушает правила правдоподобия, наделяя персонажей то избыточной слепотой, то избыточной проницательностью.
Ирод надеялся скрыть свой интерес к Иоанну, бросив его в тюрьму. Но Иродиада все поняла. Впрочем, пророк никогда не говорил так громко и не привлекал столько внимания, как из глубины этой тюрьмы, где царь надеялся его спрятать. Миметическое желание лучше, чем кто-либо другой, умеет завязывать великие узлы традиционной драмы — именно поэтому настоящие трагедии похожи, как две капли воды, на повседневное существование.
На сверхщедрое предложение всегда отвечает пожелание по видимости скромное, но для удовлетворения которого не хватит всех царств мира. Цена такого пожелания не измеряется общей меркой земных вещей. Главное здесь — понять, что речь идет о жертвоприношении. Пожелание требует жертвоприношения самого трудного для того, кто вынужден отказаться от дорогого существа. Требует этой жертвы какой-нибудь идол, какая-нибудь Саломея, чудовищное квазибожество. На кону стоит свобода, благополучие и жизнь приносимого в жертву существа. И главное — духовная целостность всех тех, кого это касается. Духовная целостность Ирода, уже подорванная, обрушивается вместе с пророком во львиный ров коллективного убийства. Таким образом, текст направлен против жертвоприношения, как и все великие рассказы, содержащие историю о сверхщедром предложении и жертвенном пожелании, подобно истории о Фаусте или о Дон Жуане.
Таким образом, немногочисленные «мифы» современного мира не суть подлинные мифы, поскольку вместо того, чтобы, подобно подлинным мифам, завершаться жертвенными решениями, одобренными без малейшей мысленной оговорки; вместо того, чтобы отражать гонительскую перспективу, они отказываются от такого жертвоприношения и всегда обличают его мерзость. На них повлияли Евангелия.
Самое главное в этих легендах — всегда именно то, что наши умники хотели бы оттуда вымарать, то, что тревожит их мелкое тщеславие. Жертвенная проблематика их раздражает; они видят в ней остаток набожности, который следует немедленно искоренить, заурядное ханжество, с которым уже не может мириться наша великолепная смелость. Они насмехаются над бессмертной душой Фауста, которую требует Мефистофель, они презирают статую Командора и каменную десницу. Они не понимают, что этот камень преткновения — единственное общее блюдо, которое им осталось. Действительно, именно вокруг скандала, терпеливо культивируемого интеллектуалами, современное общество обрело свою последнюю религиозную связь. Но вот и у этого последнего остатка соли они отнимают ее силу, ее банализуя.
Стирая последние следы жертвенной проблематики — единственной, которую стоит выявлять, так как именно ей все подчинено, — эти современные авторы превращают образы Фауста и Дон Жуана в чисто воображаемое потребление женщин и богатств. Что, однако же, не мешает этим же авторам бесконечно бранить так называемое «общество потребления» — несомненно потому, что оно-то не является чисто воображаемым и имеет то преимущество, что действительно снабжает той пищей, которую у него требуют.
Главное здесь — явная взаимосвязь между коллективным миметизмом, убийством Иоанна Крестителя и состоянием транса, наведенным пляской. А это состояние — то же самое, что удовольствие, о котором говорится в тексте, удовольствие Ирода и его сотрапезников: «дочь Иродиады вошла, плясала и угодила Ироду и возлежавшим с ним» (Мк 6, 22). Нужно понимать это удовольствие в смысле более сильном, чем у Фрейда в его «принципе удовольствия»; это настоящая околдованность. Когда одержимый поддается миметической идентификации, ее гений овладевает им и его «седлает», как часто выражаются в таких случаях; принимается с ним плясать.
Погруженный в миметизм, субъект утрачивает осознание себя и своих целей. Вместо того чтобы соперничать со своей моделью, он превращается в безобидную марионетку; всякая оппозиция исчезает; противоречивость желания растворяется.
Но где же тогда то препятствие, которое только что преграждало ему дорогу и пригвождало к земле? Это чудовище наверное где-то спряталось; чтобы опыт стал полным, нужно это чудовище отыскать и уничтожить. В этот момент всегда нужно утолить жертвенную жажду, истребить козла отпущения, обезглавить жертву. На этом уровне максимальной интенсивности жертвенный миметизм господствует неоспоримо; именно поэтому к нему всегда приходят по-настоящему глубокие тексты.
Едва воцарившись, миметизм поглощает все измерения, которые казались способны с ним конкурировать на уровнях меньшей интенсивности — сексуальность, амбиции, психологии, социологии, сами ритуалы. Это не значит, что помещая миметизм на передний план, мы прячем или «редуцируем» эти измерения. Они все имплицитно присутствуют в миметическом анализе, и их всегда можно эксплицировать, как мы это только что проделали для ритуального измерения.
Даритель никогда не ожидает того пожелания, которое слышит в итоге. Он испытывает горестное изумление, но сопротивляться он неспособен. Узнав, что плясунья требует у него голову Иоанна, «царь опечалился, но ради клятвы и возлежавших с ним не захотел нарушить слово» (Мк 6,26*). Ирод желает спасти Иоанна. Его желание, напоминаю, относится к ранней стадии миметического процесса. Ирод хочет защитить жизнь Иоанна, тогда как Саломея хочет ее погубить. Желание делается все более убийственным, по мере того как ширится и затрагивает все большее число индивидов, например, толпу пирующих. Побеждает самое низкое желание. Ирод не имеет смелости сказать «нет» гостям, число и престиж которых его устрашают. Иначе говоря, он миметически подчинен. Гости включают всю элиту иродова мира. Несколько выше Марк позаботился перечислить их по категориям: «вельможи, тысяченачальники и старейшины Галилейские». Он хочет передать огромный потенциал их миметического влияния; точно так же рассказ о Страстях перечисляет все власти мира сего, вступившие в альянс против Мессии. Толпа и власти объединяются и смешиваются. Именно из этой массы поступает прибавка миметической энергии, необходимая Ироду для решения. Наш текст двигает вперед всегда и везде одна и та же энергия — откровенно миметическая.
Марк вводит эти подробности не ради украшения рассказа, а чтобы объяснить решение относительно головы пророка. Все приглашенные реагируют одинаково. На высшей стадии миметического кризиса они образуют толпу, которая единственная способна на решительное вмешательство. Если есть единодушно убийственная толпа, то решение всегда остается за этой толпой. Подчиняясь страшному давлению, Ирод лишь волей-неволей ратифицирует решение этой толпы, как немного позже — Пилат. Уступая этому давлению, он сам теряется в этой толпе; он всего лишь последний из составляющих ее индивидов.
И здесь снова не следует искать
Пророк умирает, потому что высказал правду об их желании тем людям, которые не хотели ее слышать; никто никогда не хочет ее слушать. Но эта произнесенная им правда — еще недостаточная причина убийства, она — лишь один из признаков виктимного отбора, самый иронический из всех. Она не противоречит алеаторному в сущности характеру миметического выбора, отлично проиллюстрированному запозданием в выборе жертвы, который происходит лишь после пляски.
