Козел отпущения

следует впадать в психологизм: Марка интересует не личность служанки, а то, как она включает групповую динамику, то, как она пускает в ход коллективный миметизм.

Уже при первом своем вмешательстве она, как я сказал, пытается разбудить группу, осоловевшую, наверно, от позднего часа, от тепла костра. Она хочет, чтобы ее примеру последовали остальные, а когда этого не происходит, она первая следует собственному примеру. Ее урок не усвоен, поэтому она дает второй, состоящий в повторении первого. Лидеры знают, что со сторонниками нужно обращаться как с детьми; нужно постоянно поощрять имитацию. Второй пример подкрепляет действие первого и на этот раз результат достигнут, все присутствующие подхватывают в унисон: «Точно ты из них; и к тому же ты Галилеянин» (Мк 14, 70*).

Миметизм характерен не только для рассказа у Марка; сцена отречения целиком миметична во всех четырех Евангелиях, но у Марка миметические пружины с самого начала выявлены лучше — в роли огня и в роли служанки. Марк единственный из всех евангелистов заставляет служанку выступить дважды, чтобы завести миметическую машину. Она предъявляет себя как образец, и, чтобы сделать этот образец более эффективным, она первая его имитирует, она подчеркивает свою роль как образца, она миметически уточняет, чего она ждет от своих товарищей.

Ученики повторяют то, что им говорит учительница. Слова служанки повторены, но с одним дополнением, которое превосходно показывает, о чем идет речь в сцене отречения: «и к тому же ты Галилеянин». Сначала освещенный огнем, узнанный по лицу, теперь Петр узнан и по языку. Матфей расставляет точки над «i» (как он это часто делает), заставляя гонителей Петра сказать: «речь твоя обличает тебя» (Мф 26, 73). Все те, кто со спокойной совестью греется у огня, — жители Иерусалима. Они все отсюда. Петр говорил всего дважды, и оба раза лишь по нескольку слов, но этого достаточно его собеседникам, чтобы безошибочно распознать в нем человека «не отсюда», всегда немного презираемого провинциала, галилеянина. Тот, у кого есть акцент, любой акцент, — всегда тот, кто не отсюда. Язык — самый надежный показатель «бытия-с». Именно поэтому Хайдеггер и близкие ему школы придают такую важность лингвистическому измерению бытия. Специфичность национального языка или даже диалекта фундаментальна. Нам все время повторяют, что самое существенное в тексте или даже в языке, все то, что делает его ценным, — непереводимо. И значит Евангелия не могут считаться существенными, раз они написаны на выродившемся греческом языке, космополитском и лишенном литературного престижа. И главное: они превосходно переводимы, и, читая их, мы быстро забываем, на каком языке мы их читаем, лишь бы мы его знали, — в греческом оригинале, в латинском переводе Иеронима, на французском, на немецком, на итальянском, на испанском и так далее. Если мы знакомы с Евангелиями, то их перевод на незнакомый нам язык — лучший способ проникнуть с наименьшими затратами в сердце этого языка. Евангелия суть всё для всех; у них нет акцента, так как у них есть все акценты. Петр — взрослый человек, и его способ говорить раз и навсегда установлен. Он не может в нем ничего изменить. Он не может точно имитировать столичный акцент. Обладать желанным «бытием-с» — значит не только всегда говорить то же самое, что говорят все, но и говорить это тем же самым способом. Малейший оттенок интонации может вас выдать. Язык — это или служанка-предательница, или служанка слишком верная, которая непрестанно оглашает подлинную идентичность всякого, кто пытается эту идентичность скрыть.

Между Петром и его собеседниками начинается миметическое соперничество, ставка в котором — «бытие-с», пляшущее в пламени костра. Петр яростно старается «интегрироваться», то есть продемонстрировать высокое качество своей имитации, но его антагонисты неуклонно обращаются к самым неимитируемым аспектам культурного миметизма — таким как язык, укорененный в бессознательных областях психики.

Чем глубже укоренена принадлежность, чем она «аутентичней», неискоренимей, тем больше она основывается на идиомах (idiotismes), которые кажутся глубокими, но являются, возможно, весьма незначительными, настоящими идиотствами (idioties) как во французском [и русском] смысле слова, так и в смысле греческом, где idion значит «собственный». Чем в большей мере вещь принадлежит нам как наша собственность, тем больше на самом деле мы принадлежим ей; но это не означает, что такая вещь каким-то особым образом «неисчерпаема». К числу таких вещей наряду с языком относится и сексуальность. Иоанн нам сообщает, что служанка была молодой, и, может быть, это не случайная деталь.

Все мы одержимы языком и сексом. Это несомненно так. Но почему же и говорить об этом нужно всегда тоном одержимых? Возможно, есть варианты и получше. Петр теперь видит, что не сумел обмануть людей во дворе, и продолжает отрекаться от своего учителя уже не для того чтобы их убедить, а для того чтобы оборвать связи, которыми он был связан с Иисусом, и одновременно завязать новые — с теми, кто его окружает: «Он же начал клясться и божиться: не знаю Человека Сего, о Котором говорите» (Мк 14, 71).

Речь идет о связи действительно религиозной (от лат. religare — «связывать»). И поэтому Петр прибегает к клятвам — так же, как Ирод в сверхщедром предложении Саломее. Сильные выражения и гневные жесты адресованы не собеседникам Петра, а самому Иисусу. Петр делает Иисуса своей жертвой, чтобы перестать самому быть своего рода малой жертвой, какую делают из него сперва служанка, затем вся группа. То, что эти люди делают с Петром, Петр в ответ хотел бы сделать с ними, но не может. Он недостаточно силен, чтобы восторжествовать над ними посредством мести. Поэтому он пытается примириться с врагами, заключив с ними союз против Иисуса, им в угоду и у них на глазах обращаясь с Иисусом точно так же, как они сами с ним обращаются. В глазах этих верных слуг, Иисус непременно должен быть злодеем, поскольку его было решено арестовать, поскольку его жестоко допрашивают. А лучшее средство приобрести друзей в недружественом мире — это присоединиться к их вражде, перенять у других их врагов. В таких случаях мы говорим этим другим всегда примерно одно и то же: «Мы все из одного клана, мы образуем одну и ту же группу, потому что у нас один и тот же козел отпущения».

В основе отречения Петра, конечно, лежит и страх, но, прежде всего, стыд. Подобно дерзости (которую Петр проявил несколько раньше), стыд — миметическое чувство, можно сказать — главное миметическое чувство. Чтобы его испытать, я должен смотреть на себя глазами того, перед кем мне стыдно. То есть нужно интенсивно воображать, а это то же самое, что и рабски подражать. Воображать, подражать — эти два термина на самом деле совпадают. Петру стыдно за Иисуса, которого все презирают, стыдно за тот образец, который он себе выбрал, стыдно, следовательно, за самого себя.

Желание быть принятым разжигается преградами, которые перед ним встают. Поэтому Петр готов заплатить очень дорого за тот допуск, в котором ему отказывают служанка и ее друзья, но интенсивность его желания, возбужденная накалом ситуативного взаимодействия, целиком принадлежит данному месту и времени. Это не более чем одна из тех мелких подлостей, которые все совершают и которых никто не помнит после того, как совершит. Нас не должно поражать, что Петр вот так, низко, предал своего учителя — все мы делаем то же самое. Поразительно другое — а именно структура, гонительская и жертвенная, которую мы находим в полном виде в сцене отречения и которая целиком заново выписана, столь же точно, как в убийстве Иоанна Крестителя или в рассказе о Страстях.

Именно в свете этой структурной идентичности между всеми тремя эпизодами следует толковать, я думаю, некоторые слова Матфея; а их правовое значение можно считать не более чем внешней оболочкой. То, о чем Иисус говорит людям, — это структурный эквивалент всех гонительских способов поведения:

Вы слышали, что сказано древним: не убивай, кто же убьет, подлежит суду. А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: «рака», подлежит синедриону; а кто скажет: «безумный», подлежит геенне огненной (Мф 5, 21–22).

Самое лучшее средство для того, чтобы тебя не распяли, — это в конечном счете поступать так, как поступают все, и самому участвовать в распятии. Таким образом, отречение Петра — это один из эпизодов Страстей, своего рода завихрение, небольшой водоворот в широком потоке виктимного миметизма, уносящего всех к Голгофе.

Поразительная мощь этого текста проявляется еще и в том, что всякий, кто не осознает его истинного смысла, сразу же ощущает последствия этого на себе самом и сам воспроизводит структуру