предпочитает смерть грозящему ему исцелению. Раз мы так надежно забаррикадировались против всякой возможности знания, то, значит, мы очень сильно опасаемся прихода этого знания и воспринимаем его как враждебное. Я попытался показать, что многое в нашем мире определяется тем, что дешифровка гонительской репрезентации была резко ограничена. В течение нескольких веков мы дешифруем одни репрезентации и не толкуем другие. Наша демистификаторская способность не простирается за пределы области, которую сама же она и определяет как историческую. Понятно, что сначала она упражнялась на наиболее близких репрезентациях — они легче всего поддавались дешифровке, поскольку уже были ослаблены евангельским разоблачением.
Но наше нынешнее топтание на месте нельзя объяснить одними только трудностями дешифровки. Как я показал, наша культура, отказываясь распространить на классическую и примитивную мифологию вполне адекватные для них процедуры интерпретации, страдает настоящей шизофренией. Мы стараемся оградить миф западного гуманизма, руссоистский миф о природной и первобытной доброте человека.
Но дело не в этих мифах. Они лишь аванпосты более упорного сопротивления. Дешифровать мифологию, открыть роль «козлов отпущения» во всяком культурном устройстве, решить загадку примитивной религии — значит неизбежно подготовить возвращение в силе евангельского и библейского откровения. С того момента, как мы действительно поймем мифы, мы уже не сможем считать Евангелие одним из мифов, поскольку именно оно дает нам средства их понять.
Всеми силами мы сопротивляемся этому грозящему нам свету. Уже долгое время он освещает многое вокруг нас, но еще не освещает самого себя. Мы условились верить, что он исходит от нас самих. Мы принимаем самих себя за свет, тогда как мы всего лишь свидетели света. Но как только яркость и радиус действия этого света еще немного увеличатся, то он сам выйдет из тени, обратится на самого себя и себя осветит. Евангельский свет раскрывает свою собственную специфичность по мере того, как он распространяется на мифологию.
Евангельский текст, наконец, начинает разъяснять и сам себя — в конце интеллектуальной истории, которую мы считаем этому тексту чуждой, поскольку он трансформировал нашу оптику в направлении, чуждом всем религиям насилия, с которыми мы его, абсурдным образом, смешиваем. Но вот новый шаг этой истории — сам по себе незначительный, но чреватый важными последствиями для нашего интеллектуального и духовного равновесия — рассеивает это смешение и открывает критику насильственной религии как самую суть евангельского откровения.
Если бы в Евангелиях об этом не говорилось, то, значит, от них оставалась бы скрыта их собственная история; тогда они не были бы тем, чем мы их считаем; но в них говорится об этой истории — под рубрикой Духа. Великие тексты о Параклете проясняют тот самый процесс, который мы сейчас проживаем. Именно поэтому сейчас начинает рассеиваться их сравнительная неясность. Не дешифровка мифологии проясняет тексты о Духе, а Евангелия, пронизав мифы своим светом и сведя их к ничтожеству, помогают нам понять слова, которые прежде казались бессмысленными, пропитанными насилием и суеверием, поскольку они возвещают этот процесс в виде победы Христа над Сатаной или Духа истины над Духом лжи. Посвященные Параклету пассажи Еванглеия от Иоанна собирают все темы данной книги воедино.
Все эти пассажи мы находим в сцене прощания Иисуса с учениками, которое составляет кульминацию Евангелия от Иоанна. Современным христианам, я думаю, немного не по себе оттого, что Сатана упоминается в такой торжественный момент. А говорит Иоанн следующее: оправдание Иисуса в истории, свидетельствование о нем — это то же самое, что уничтожение Сатаны. Это единое и двойное событие представлено нам как уже совершившееся в Страстях и одновременно как еще не совершившееся, все еще имеющее произойти, поскольку оно пока что остается невидимым даже для глаз самих учеников:
…И Он <Параклет>, придя,
обличит мир
о грехе
и о правде
и о суде:
о грехе,
что не веруют в Меня;
о правде,
что Я иду к Отцу Моему,
и уже не увидите Меня;
о суде же,
что князь мира сего осужден (Ин 16, 8-11).
Между Отцом и миром есть пропасть, происходящая от самого мира, от насилия этого мира. Тот факт, что Иисус возвращается к Отцу, означает победу над насилием, преодоление этой пропасти. Но поначалу люди этого не воспринимают. Для них, пребывающих в насилии, Иисус — лишь один из мертвых. Никакая поразительная весть не придет ни от него, ни от Отца, когда он вернется к Отцу. Даже если Иисуса обожествят, то это обожествление останется обожествлением в традиции прежних богов, в непрерывном цикле насилия и священного. В таких условиях победа гонительской репрезентации кажется обеспеченной.
И тем не менее, говорит Иисус, все будет происходить иначе. Сохранив слово Отца до конца и умерев ради него и против насилия, Иисус преодолевает пропасть, отделяющую людей от Отца. Он сам становится их Параклетом, то есть их защитником, и он им пошлет другого Параклета, который будет непрестанно действовать в мире, чтобы истина стала очевидной.
Наши ученые и умники усматривают здесь один из тех воображаемых реваншей, которые те, кто побежден в ходе истории, пытаются взять на страницах своих сочинений.
И тем не менее — пусть даже этот язык нас поражает, пусть у автора текста иногда кружится голова от размаха его видений, — тем не менее мы не можем не узнать здесь того же самого, о чем мы сами только что говорили. Дух трудится в истории, чтобы открыть то, что уже открыл Иисус, — механизм козла отпущения, генезис всякой мифологии, ничтожество всех богов насилия, — говоря на евангельском языке, Дух довершает разгром и осуждение Сатаны. Будучи построен на гонительской репрезентации, мир, разумеется, не верит в Иисуса или верит слабо. Он не может постичь разоблачительную силу Страстей. Ни одна система мышления не может по-настоящему помыслить ту мысль, которая способна ее разрушить. Следовательно, для того чтобы ошеломить мир и показать, что вера в Иисуса как в того, кто послан Отцом и кто возвращается к Отцу после Страстей, то есть как в божество, несоизмеримое с божествами насилия, — что такая вера в него разумна и справедлива, — для этого нужен Дух в истории, который работает над разложением мира и постепенной дискредитацией всех богов насилия. Может даже показаться, что он дискредитирует и самого Христа в той мере, в какой христианская Троица, по нашей общей, неверующих и верующих, вине, кажется замешанной в насильственной сакральности. На самом же деле, лишь незавершенность исторического процесса продлевает и даже укрепляет неверие мира — то есть иллюзию, будто Иисус демистифицирован прогрессом знания, устранен историей одновременно с другими богами. Стоит истории продвинуться еще немного, и мы поймем, что она подтверждает истинность Евангелия; дискредитирован окажется Сатана, а Христос — оправдан. Таким образом, победа Иисуса в принципе достигается сразу же, в момент его Страстей, но для большинства людей она конкретизируется лишь в конце долгой истории, тайно руководимой откровением. Она становится очевидна в тот момент, когда мы констатируем, что благодаря — а не вопреки — Евангелиям мы наконец можем показать тщету всех насильственных богов, разъяснить и обречь на ничтожество всякую мифологию.
Сатана правит лишь благодаря гонительской репрезентации, до Евангелий полновластной. Таким образом, Сатана есть по сути своей
