речи. Потом он начал глухим голосом. Сначала неуверенно. Потом все громче.
— Не забывай нас, братья! Нам тяжко жилося, но мы не плакали. Слез на людях не казали. Мы сами веселилися, как умели. И других радовали. С чистым сердцем, от открытой души… Не забывай нас, братья! Мы по зернышку, по капельки, по крохам малым собирали людишек своих. Богом меченых, в коих искра есть — людям радость несть. Берегли мы их от стужи лютой, от глаза злобного, от дурака завистного, от злодея богатого… Да не уберегли, видать, не сумели. И настал для нас черный день, как ночь. Стали нас сживать недруги со свету… Мало нас теперя осталося… Може, мы и есть — самые распоследния… Не забывай нас, братья! Мы вам радость одарить возмечтали… Не забывай!
Писательница Слюнкина сосредоточенно записывала. Даже кончик языка прикусила от напряжения.
Когда подняла голову, Рожамяты в комнате уже не было. Он тихо и незаметно вышел. Лохматые все поголовно умели бесшумно и незаметно передвигаться.
Мария вздохнула и начала перечитывать записанное. По ходу делала исправления. Стенографические крючки и закорючки требуют повышенного внимания и сосредоточенности.
В последний день «гостевания» лохматых в Тереме Васнецов совершил непростительную, роковую ошибку, за которую казнил себя потом долгие годы. Он ушел ночевать в свою старую квартиру. В Тереме остался только Митрич. Но старик обычно спал таким богатырским, беспробудным сном, что ничего не слышал. И разумеется, ничего видеть не мог. А если бы…
Если бы Виктор Михайлович, скажем, притаившись где-нибудь за дверью свой мастерской, послушал и хотя одним глазом подсмотрел… Он стал бы свидетелем событий… фантастических!
Была глубокая тихая ночь. Сквозь многочисленные окна и оконца по всему дому разливался ровный лунный свет. Кроме богатырского храпа Митрича, волнами доносившегося из каморки под лестницей, ничто не нарушало покоя и тишины сказочного Терема.
Не спал только один человек, Рожамята. Он бесцельно бродил по коридорам и комнатам. Наконец сел на лавку в центре гостиной и замер. Тихо скрипнула дверь одной из спален, на пороге появилась Блажная с распущенными волосами.
— Поджидаешь? — тихо спросила она.
Рожамята не ответил, даже не пошевелился.
— Не бери в башку-та, я не шпионичаю… Любопытство одолело, чем она тя так-та приворожила?
— Уйди… Один быть желаю, — пробормотал Рожамята.
— Вот уж истина — сиплому не аукнетца! Даже видеть мя не желаш… — горько усмехнулась Блажная. — И на том спасибо. Я-та ради тебя, глаз твоих, мужа законного бросила, все оставила — дом, родителев, имя свое позабыла, а ты… Глядеть-та в мою сторону забываш… Хоть ба раз приласкал.
— Сердцу-та не прикажешь. — глухо пробормотал Рожамята.
— То-то и оно… — как эхо отозвалась Блажная. — Я свому тожа приказать не смею.
Она подошла к лавке, осторожно присела рядом.
— Ладна. Ты скажи, чево с нами дальше-та будет?
— Не ведаю. — покачал головой Рожамята. — Думать надобно.
Некоторое время оба молчали. Тишину нарушали только заливистые рулады сторожа Митрича.
Блажная вздохнула, поднялась со скамьи.
— Ладна… поджидай… Скоро явитца.
— Почем ты-та знаш?
— Слышу…
Рожамята поднял голову, прислушался.
— Брешешь ты… Тишина окрест.
— Я не ухом слышу-та… сердцем!
Блажная повернулась и ушла в спальню. Тихо скрипнула дверь. Рожамята еще долго сидел на лавке, напряженно о чем-то думал.
Услышав шаги по коридору, быстро поднялся, пригладил волосы, одернул рубаху, но остался стоять на месте.
Распахнулась дверь, в Тереме возникла писательница Слюнкина. С большим чемоданом в одной руке, сумочкой и баулом в другой. Она тяжело дышала. Поставив чемодан на пол, сумочку и баул пристроив рядом, медленно подошла к Рожамяте почти вплотную.
— Вот! — тихо сказала она, переведя дыхание. — Я так решила. И все. Плевать на условности. Пусть говорят, что хотят. Пойду с тобой. Куда ты, туда и я.
— За тобой гналися, что ль?
Глядя друг другу в глаза, оба осторожно присели на лавку.
— Я так боялась… Думала, приду, а вас никого нет! И тебя нет! Приснилось все…
— Вота он я! — усмехнулся Рожамята.
Слюнкина с нежностью смотрела на него, застенчиво улыбалась.
— Я ведь всю жизнь тебя ждала. Сокол ты мой, ненаглядный…
Рожамята перестал улыбаться, вздохнул.
— Верно молвишь, сокол. Гол, как сокол. В одном кармане вошь на аркане, во другом блоха на цепи.
— Господи! Разве в деньгах счастье?! — воскликнула Мария.
— Тожа верна, — согласился Рожамята. — Счастья на аршин не смеряш. Ты вона явилася, я счастлив. Будет чево спомнить…
Слюнкина вздрогнула, нахмурилась. Внимательно, пытливо посмотрела в глаза Рожамяте. Но тот смотрел в сторону.
— Ты не думай. Я не какая-нибудь взбалмошная дура. Я пришла насовсем. Или ты…
— Твоими ба устами…
— Ты договаривай, договаривай, раз начал… — настаивала она.
Рожамята долго молчал, вздыхал, покачивал головой..
— Не сладитца у нас с тобой, Мария.
— Это почему, интересно знать? — прищурилась Слюнкина.
— Как жа… Стена меж нами… Неужто сама не видишь? Стена неодолимая…
— Глупенький! Ты как ребенок! — неожиданно засмеялась она. И потрепала его по волосам. — Думаешь, если мы такие, новомодные, современные, значит лучше вас? Чушь собачья! Просто мы книжек больше читали. Разве это наша заслуга? Да что там… Отмой тебя, как следует, причеши, приодень, никому и в голову не придет спросить, какого ты года рождения. Кстати, ты в каком году родился?
— Пятьдесят третьего я… — недоуменно поднял голову Рожамята.
— Погоди… Значит, тебе сейчас сколько?
— Двадцать восьмой ужо пошел.
Слюнкина пошевелила губами, что-то подсчитывала.
— А месяц? В каком месяце ты родился?
— Июля я… К чему тебе-та?
— Плохо. — заявила Слюнкина. — Получается, ты старше меня на два месяца. Должно быть наоборот. Мужчина должен быть старше.
Рожамята резко встал, отошел в самый дальний угол гостиной.
— Я и есть старшее! — резко повернувшись, сказал он. — Не два месяца, два века! Извиняй мя, Мария, полюбил я тя, да только… бестолку все. Не сладитца у нас… Ты сичас в каку-та игру играш. А ну как надоест? Тода как? Да и меж нами ты как жить-та собираешса? Наша жизнь, что рубаха эта… Сверху красно, да насквозь потом просолоно. Жестокости неимоверныя, унижения, да поругания. Не сдюжиш ты… Нет, нет.
— Какие еще поругания?! Это у вас там… А мы-то здесь!
— В том-та и дела, Мария, что здеся. Мы оттудова вышли, да до вас покуда не дошли. Как ты нашу жисть здеся представляш? На ярманке нас казать, как зверей диковинных будитя? Как медведей, на цепи
