водить? А мы-та люди! Люди-и… Вона, содруги мои-та, на улицу носа не кажут. С испугу в щель норовят забитца. Иной може и сдюжит. А другой, слабый который. Игрец, к примеру. Или Чечотка та жа… Они умом тронутца могут. Об том тожа думать надобно. Кто жа за них подумат, кроме мя-та? Я старшой, я в ответе. За всех и кажного.
— Будете постепенно входить в нашу жизнь. Я буду среди вас, как… переводчик, что ли!
— Не сладитца у нас, Мария. Извиняй мя.
— Почему? — воскликнула Слюнкина. — Не понимаю, почему?
Рожамята долго смотрел на нее, едва заметно усмехался.
— Извиняй мя… Женатый я. Ужо который год. И детишки есть. Двоя. Ждут оне мя, не дождутца, когда их тятенька возвернетца…
— Погоди… — протяжно пропела Мария. — Что ты раньше-то?
— Ты разве спрашивала? Женатый я, венчанный…
Слюнкина с усилием потерла лоб. Потом даже головой встряхнула.
— Погоди! Ты женат, ладно, пусть. Но они… Кто они-то? Ты хоть понимаешь, куда ты попал? Ты… в другом веке!!!
— Как не понять, понимаешь. Как тебя увидал, сразу и понял. Не така уж бестолочь.
— Значит… — продолжала Мария. — …их уже нет на свете!
— Тебе нету, мне есть. Ждут оне… ждут… Не могу я так-та… При живой жене…
Тихо скрипнула дверь спальни, на пороге возник сонный Игрец. Начал делать Рожамяте какие-то непонятные знаки.
— Чего тебе? — недовольно спросил Рожамята.
— Мне эта… на двор надобно. — просипел Игрец.
— Тьфу ты! — в сердцах сплюнул Рожамята. — Еще спрашиват.
Игрец застенчиво глядя в пол, на цыпочках прошел мимо них.
— Извиняй, боярыня! — шепнул он Слюнкиной.
Как только дверь за Игрецом закрылась, Рожамята решительно подошел к Марии, взял ее за плечи.
— Давай прощатца, Мария!
— Господи! Почему я такая невезучая! — всхлипнула она.
— Светат скоро. Мне до зари ответ надумать надобно. Как нам жить-та дальше. Я завел, мне ответ держать.
— Не нравлюсь я тебе, да? — прошептала Слюнкина.
— Извиняй, Мария. Не совладал с собой. Уж больно ты красива. Да не в добрый час мы, видать, с тобою стретились. Прощай! Ты така… красива… дух захватыват! Прощай!
— Поцелуй мя! — шепотом попросила она.
Рожамята отрицательно помотал головой.
— Не надо, чево душу-та бередить. Буду помнить тя… до гробовой доски. Прощай!
Мария Слюнкина, громко всхлипнув, подхватила чемодан с баулом и стремительно вышла из Терема.
Не успел Рожамята опуститься на свое место, на лавку посреди гостиной, как открылась дверь спальни, опять появилась Блажная. Уже причесанная, вся какая-то подобранная.
— Ушла что ль? — равнодушно спросила она. И не дождавшись ответа, усмехнулась. — Чем отвадил- та? Про жену, детей набрехал?
Рожамята едва заметно кивнул.
— Взял грех на душу. Пересеклись дорожки, да разошлись…
Блажная походила взад-вперед, осторожно присела рядом.
— У них жизнь-та… — вздохнул Рожамята. — …вся чистая, светлая, нам недоступная! Эх-х! Пожить ба… как оне… хош недельку! А тама и помирать не страшно была ба… — бормотал он.
Вдруг оба замерли, прислушались. Со двора доносилось урчание какого-то зверя. Буквально через мгновение в гостиную ворвался радостный, ликующий Игрец.
— Эта… Миша-а! Миша-та мой… объявилса-а! — кричал он во все горло. — Нашелса-а! По запаху, видать, нашел! Миша мой! Радость-та кака! Миша мой! Кака радость-та!!!
В спальне взвизгнула Чечотка, выскочила в гостиную. Услышав знакомое урчание, вместе с Игрецом, тут же выскочила во двор.
Оттуда донесся довольный рев медведя. В нем слышались даже нотки восторга.
Рожамята неподвижно сидел на лавке, смотрел прямо перед собой в одну точку. Рядом едва слышно всхлипывала Блажная.
Когда на следующее утро Виктор Михайлович, груженый как мул всевозможными свертками, пакетами, (в руках, под мышками, даже в зубах держал!), вернулся в Терем, он застал одного только Митрича, традиционно раздувавшего непокорную печку. По его глубочайшему убеждению, в деревянных домах печи надо топить летом даже чаще, нежели зимой. Чтоб сырость не заводилась.
— Где все? — недоуменно спросил Васнецов.
— Писательша, не знаю, не заходила…
— А наши гости?
— Ушли они. — хмуро отозвался Митрич.
Свертки так и посыпались на пол из рук Виктора Михайловича.
— Куда-а? — потрясенно прошептал он.
— Не знаю. — мотнул головой Митрич. — То ли в Новгород, то ли в Вологду. Слава Богу, медведя своего забрали… Я их боюсь до смерти.
Виктор Михайлович медленно опустился на стул, потер лоб.
— И что теперь будет? — спросил он самого себя.
— Я ба и сам с ними пошел. — отозвался Митрич. — Да года мои уже не те… Да и нога…
Митрич отвернулся и продолжил свое вечное занятие.
Несколько дней Виктор Михайлович скрывал от жены визит гостей. Таил в себе. Наконец, не выдержал. Однажды вечером выложил все во всех подробностях.
Александра слушала внимательно, не перебивала. Когда Виктор Михайлович выговорился, вздохнула с улыбкой.
— Повезло тебе, Витя! Не каждому такое выпадает.
Долго молчали, рассеянно улыбались.
— Как думаешь, Саша! — спросил Васнецов. — Почему они именно меня выбрали?
— Как же ты не понимаешь, — улыбнулась Александра. — Они тебе эстафету передали. Для того и приходили. Среди художников вас, может быть, и есть всего двое. Нестеров, да ты.
Дом-Терем существует и поныне. Сохранился, вопреки разрушительным преобразованиям разнообразных городских властей. Почти в самом центре Москвы, невдалеке от Сухаревской площади, в одном их тихих переулков, (носящем ныне имя художника), стоит деревянный Дом-Терем, Дом-Сказка. Теперь в нем располагается музей русского художника Виктора Васнецова.
Служительницы музея посетителям, (под большим секретом!), могут поведать. В Тереме, особенно лунными ночами, (или в период других мелких катаклизмов. Ну, там, снег в июле. Или радуга в феврале), и поныне случаются странные события. Могут, например, объявится гости из самых разных времен. Надо только исхитриться и подловить подходящий момент.
МОЙ МИЛЫЙ ЛЕВИТАН
