у нее стыли ноги. В дальней комнате ее подруга пела романс Рахманинова. Приглушенные звуки рояля и это издали доносящееся теплое сопрано, удивительно подвижное в верхнем регистре, протекая в ее сознании, нежно мешались с теми словами, которые говорил ей Юрьевский.
«Вы не переживайте, Ирина Сергеевна. Понимаю, вам обидно за Алену. Но бывает и хуже… — спокойно, но, как хотела она слышать и как слышала, печально говорил Юрьевский. — Женщина часто наказывает мужчину за то, что он сделал с другой».
Даже не заметив дерзости сказанного, она спросила с притворной насмешливостью: «А что, была другая женщина?»
Не отвечая, он со вздохом понурил голову. «Если бы он только знал, как он мил. Не понимаю Алену…» — думала она, сердясь на себя и над собой смеясь, но ощущая сумятицу чувств, напоминающую раннюю молодость и так волнующую, что не хотелось, чтобы он уходил; все бы чуть снизу вверх смотрела на это таинственное в сумерках, прекрасное мужское лицо…
Он писал стихи. Чудесно! Не думая, хороши ли его стихи, плохи ли, она решила во что бы то ни стало помочь ему их напечатать. Ведь людям приятно, когда им сочувствуют и ободряют на избранном пути.
В таком деле Ивлев бесполезен, он и со своими-то работами не умел распорядиться, придать им рекламную огранку критикой, сплетнями. Самый реальный человек из тех, кого она знала и кто был ей чем-то обязан, — Соленое. Правда, на дне рождения он по своему обыкновению в отношениях с окружающими не преминул задеть больное. Когда он пришел и в дверях столкнулся с уходившими Аленой и Федором, то, снимая куртку, спросил у Ирины Сергеевны: «Что за красавица ушла? Где я ее прежде видел?»
«Дочь», — ответила Ирина Сергеевна. «А с ней?» — поинтересовался он. Ирина Сергеевна лишь досадливо махнула рукой. «Что, не тот контингент?» — посочувствовал Соленое с тем подобием улыбки, которую при его старательно растянутых чересчур алых, будто перезрелых, губах можно было бы принять и за насмешку.
Но Ирина Сергеевна, не замечая этого сгоряча, начала ему жаловаться на дочь и выкладывать свои беды, пока он скучающим голосом не прервал ее: «Что поделать, сюжет достаточно банальный, но лично мне забавно: в нем задействована внучка Сергея Ивановича. Я тут, охраняя ваше имущество, просматривал его письма и дневники…»
Для нее это было новостью. Несколько лет назад, после смерти отца, они с мужем, уезжая за границу, решили не сдавать квартиру, а пустить пожить кого-нибудь из знакомых. Ивлев отказался, тут и подвернулся Вениамин Соленое, тогда еще литератор начинающий, но такой напористый, что муж все посмеивался: «Ох, и энергичненький». Однако энергия энергией, а пастись в архиве отца уговора не было. Она сама предполагала заняться этим архивом и, может быть, что-то издать, во всяком случае к ней не раз обращались с предложениями из журналов и из издательств… У нее даже мелькнула мысль: «А не связана ли нынешняя плодовитость Соленова с архивом отца?..» Но он с невинным весельем циника успокаивающе мазанул по ее лицу черными глазами, особенно маслянистыми под стеклами очков: «Он там пространно размышляет о судьбе внучки — кем будет, что свое, новое, принесет в мир… Словом, обновление человечества — романтическая диалектика, высокие слова. А оказывается, все элементарно: одни становятся прахом, и можно было бы и не рассуждать, а просто стать им, другие приходят на их место и руководствуются лишь инстинктом продолжения рода, сокрушающим любые теории… Вот она — суть всего…»
И долго еще Ирине Сергеевне слышалось: «элементарно», «инстинкт продолжения рода», — и сжималось сердце от чувства края жизни, и навертывались слезы.
Но ради того, чтобы посодействовать Юрьевскому, обиду можно было и забыть, а, если забыть, получалось, Соленов обязан ей и тем, что жил у них, в центре Москвы, со всеми удобствами, с прекрасной библиотекой, больше трех лет практически «за так», и тем, что, пусть без разрешения, но пользовался архивом отца, — словом, должник. А если он этого не помнил — в наше время люди не обременяют себя памятью о том добром, что им сделали другие, — была у Ирины Сергеевны для него приманка: свежие литературные журналы США, Франции, Англии. Они пришли вместе с багажом, и как только она их распаковала, тут же позвонила сперва Юрьевскому, а потом Соленову.
Ирина Сергеевна подошла к невысокому, красного дерева шкафу в углу комнаты, открыла стеклянную дверцу и сняла с полки голубой плоскобокий кувшин… Словно в раме, видела она Юрьевского, сидящего за столом с напряженно ожидающим лицом и тщетно маскирующего это напряжение рассеянным оглядыванием комнаты, и Соленова, который стоял над ним, склонив вперед длинное туловище, обтянутое белым свитером, и небрежно листал у него над головой тетрадь с его стихами. Рядом покачивалось ее отражение, такое стройное в этом новом легком платье с плечиками, что им могла быть довольна любая женщина.
— Андрей, берите ваши очередные розы и — марш на кухню, а то завянут, — скомандовала она и, когда он, взяв кувшин и цветы, вышел, спросила, глядя в скучающие глаза Соленова и по этим глазам предчувствуя, что он скажет: — Ну, как?
Согнав морщины невысокого лба к линии густых черных волос и почти туда же выдвигая из-за роговой оправы очков черные брови, он вздохнул, положил тетрадь на стол и покривил губы:
— Поэзию прокричали в шестидесятые годы во всяких там дворцах спорта. Люди так старательно делали себе имена, что и не заметили, как девальвировали само рифмованное слово. Своего они добились быстро — имена сохранились и чтимы, а поэзию это обездвижило.
— Так было всегда, — возразила Ирина Сергеевна, — отливы, приливы…
— Приливы из области медицины, — перебил он. — А поэзия: вот — я, а вот — слово, мы один на один, как на свидании с любимой девушкой. Если же любимую девушку одновременно рассматривают и щупают тысячи, то чувство теряет свои качества и угасает. Вот отчего сейчас в понятие — высокое понятие! — «поэзия» вкладывают самый широкий смысл. И уж не приходится удивляться легковерию, с каким люди признают стихами дилетантские, по существу, опыты.
— Ему всего этого, наверное, говорить не стоит, — озабоченно попросила Ирина Сергеевна, — или так подать, чтобы только понял, — намеком… Молодежь в наше время болезненно самолюбива.
— Критик обязан говорить не так, чтобы его поняли, а так, чтобы его не могли не понять, — распуская морщины на лбу и не давая сочным губам ползти в улыбку, сделал строгие глаза Соленов.
— Но, может быть, не сегодня, — взяв со стола тетрадь, Ирина Сергеевна нечаянным будто движением попыталась вернуть ее в руки Соленова, — а как-то растянуть по времени…
— Чтоб, не дай бог, не разбить самые бесценные иллюзии?
— Что, что? Какие еще иллюзии? — переспросила Ирина Сергеевна, рассеянностью тона обороняясь от каких-либо намеков на свое отношение к Юрьевскому.
— Те самые, которые человек питает о самом себе, — сказал он.
— И все же, — настаивала она, досадуя на себя, что отдала Соленову сразу все журналы и нечем было теперь его заинтересовать.
От входной двери раздался мелодичный перезвон.
— Пойду, пожалуй, — воспользовавшись им, как сигналом, сказал Соленов. — Советы начинающим, тягомотные объяснения… Я не дипломат, уж не обессудьте. За журналы, — он в пояс поклонился, — спасибо.
Соленов снял со спинки стула и перевесил на плечо тяжелую черную сумку на длинном ремне.
— Ирина Сергеевна дома? — послышался из прихожей голос Ивлева, показавшийся Ирине Сергеевне взволнованным.
«Что-то случилось… С Аленой! — тревожно дрогнуло ее сердце. — Он просто так, без серьезного повода, не приехал бы».
Ивлев вошел и только вздохнул тяжело. Он спешил сюда посоветоваться с Ириной и хоть немного успокоиться, что-то вместе решив; тем более неприятно было наткнуться здесь на Юрьевского и особенно на Соленова.
«Ирина формирует литературный салон, — подумал он с неприязнью. — Лучше дочерью бы занялась…»
— О! — воскликнул Соленов. — Нашего полку прибыло, еще один литконсультант. Целый консилиум у постели смертельно больного, — сказал он, как бы не замечая стоящего в дверях Юрьевского с
